Мой друг Пеликан - [26]

— Всё — сон. На самом деле нас нет. Мы — только снимся сами себе. Сашка, расскажи о китайце.

— Две тысячи лет назад китайский писатель увидел во сне, что он мотылек. Живет, порхает в свое удовольствие. А когда проснулся, он не знал, кто он. Человек, который видел сон, что он мотылек, — или мотылек, которому снится, что он человек.

Володя испытывал двойственное чувство к Савранскому — презрительное, высокомерное за его трусоватое, сродни рабскому, внешнее проявление, и уважительное, чуть ли порой не восхищенное за такие вот чудные познания. Здесь ему безусловная объективность не позволяла поддаться тщеславной ревности или брезгливости, напротив, побуждала к трезвой оценке. А подсознание — далеко-далеко в щекочущей глубине — подбрасывало пристрастного перца, в связи с тем что Савранский тоже был евреем.

Ближе к вечеру в комнате стали появляться жильцы, Хабиб, Брыковский, который выглядел взъерошенным и чокнутым больше обычного, еще два студента.

Сухарев зачитал полстраничный любовный рассказ, который начинался незабываемой фразой — «Я заключен в стены Голицынского института, с тех пор, как мы расстались с тобой возле общественной уборной, ни разу не слыхал я теплого слова…»

Потом он стал забавлять публику мечтами о том, как отличиться и войти в историю.

— Все меня будут изучать, запоминать мою фамилию…

— Здóрово, — поддержал Савранский.

— Без булды? — Сухарев сверкнул прищуренным глазом. — Спрыгнуть с крыши МГУ — не подходит. Поговорят и перестанут. Вот Кремль взорвать. В книжках напишут: в таком-то году был построен, а в таком-то году таким-то взорван.

— Маньяк, новый сжигатель храма Артемиды. Скучно, скучно. — Малинин взял книжку с тумбочки и повернулся на кровати спиной к комнате, погружаясь в чтение.

— Какого еще храма Артемиды? — вопросил Сухарев. — Кремль взорвать!..

Володя ушел, недоволный собой за то, что все-таки выболтал о злобной выходке Надария в электричке и человеке из Малых Вязем. Малинин смолчал; но что-то в выражении его лица не понравилось Володе. И он ругал себя за болтливость, неспособность владеть своими порывами и мыслями — молчать.

Обидно было, что даже такой Савранский чаще умеет оставаться на высоте, а он — такой разносторонний и возвышенный, подумал он с издевкой, — сплошь и рядом попадает в унизительное положение.

Савранский вышел вместе с ним. Володя кивнул ему, и они расстались. Слишком тот тянулся к нему, добивался взаимности. Это отталкивало. Не нужен Савранский был ему. Неинтересен. Хотя… Ему хорошо было известно извращенное человеческое свойство — раскрывать сердце тем, кто плюет на тебя, кто выше тебя, или представляется выше тебя; такие люди привлекательны, но ты им безразличен. В свою очередь, они простирают руки к убегающим от них.

Но он ничего не мог поделать с своим отношением к Савранскому.

Малинин, несомненно, был значительней Сухарева. Образованней, шире. Не такой всеядный и примитивный.

Но и Малинин Юрка не отвечал каким-то требованиям Володи — он и сам затруднился бы заключить словами, — которым, по его ощущениям, интуитивно, должен был соответствовать настоящий человек.

Интересоваться общими вопросами? Политикой? Литературой? Размышлять о сплочении студентов в независимую организацию?

Или, в случае необходимости, пойти на забастовку, на баррикады?

Мысль о забастовке и баррикаде в 1956 году была поистине безрассудна.

В Петрове Борисе — в Пеликане он нашел себе полного единомышленника. У них оказалось одинаковое мироощущение, одинаковые потребности. Разница в возрасте в три года не помешала им подружиться. Более того, кто из них был младший, кто старший, сильный и слабый, — не имело значения. В каких-то случаях старший передавал знания младшему, особенно в практических вопросах, с которыми жизнь не сталкивала его прежде. Бывало, младший показывал себя инициативным и сведущим, тогда старший признавал его право на верховенство.

Упоительней всего — они могли читать друг другу свои произведения.

Не менее упоительно — у одного был к тому времени громадный жизненный опыт и требовалась внимательная аудитория; у другого был неисчерпаемый запас восторгов.

Они могли обсуждать, они могли спорить, приобретая пользу и удовольствие. Когда польза сопровождается удовольствием, а удовольствие подкреплено пользой, наступает момент неостановимого движения в одну сторону — желания еще глубже занырнуть в самые плотные слои споров и единомыслия, в то самое, что на человеческом языке называется крепкой дружбой.

Оба начали пропускать лекции, еще не задумываясь о том, куда это в будущем приведет. Много говорили о существующем строе и порядках. Никого не стеснялись, говорили открыто.

На диспуты, которые устраивались между Володей и партийным Модестом стараниями Пеликана, выпускавшего их как гладиаторов на арену и наслаждавшегося словесным боем, собирались в комнату двадцать два не только близкие друзья, но и случайные люди, например, Леондрев, Голиков, со вниманием слушающие и помалкивающие. Вскоре их присутствие сделалось привычным. Молчаливое внимание слушателей было даже и лестно. Володю и Модеста усаживали на стульях друг против друга, и они по очереди задавали вопросы и излагали каждый свои аргументы в пользу своей позиции.