Мой друг Пеликан - [11]

Рядом, у другой стены, в которой-то и было окно, забравшись на кровать Петрова с ногами и закутавшись в одеяло, сидела другая девушка. Звали ее Александра.

Обе девушки вошли в мужское общежитие задолго до отбоя и тайно остались в нем на ночь. Выйти теперь из него, чтобы не привлечь внимания, они не вправе были ранее восьми утра.

— Я голодный. Я устатый. Позабывший о женской ласке, — сообщил Петров, появляясь в комнате. Взмахнув рукой, он закончил лозунгом: — Мяса и женщин!.. — И сел на свою кровать, попав на ноги Александре.

— Ты не устатый — ты усатый, — сказал Модест.

— Я страшно хочу курить, — продолжал сообщать Петров. — Надо перебить этот запах, этот дым…

— Увезли? — спросил Модест.

— Увезли. Обоих, — сказал Петров.

— Кончились сигареты, — заметил Модест. — Можно закрывать окно: девочки мерзнут. Завтра утром купим в подвале.

Петров рассмеялся сдержанно и мрачно; он словно бы и не смеялся и смотрел не на собеседника, оставаясь в абсолютной уравновешенности наедине с собой, — безразлично, сколько бы людей ни находилось рядом и какова ни была бы эмоциональная атмосфера.

— Утром? — переспросил он. — Меня не будет утром. Я погибну без курева!.. У этого самого… чертова сына, у Славки…

— Он сказал, у него нет.

— Врет. Ты его послал за комендантшей, а он не пошел?

— Нет.

— Кто ее вызвал?

— Все равно я бегал на станцию, я сделал маленький крючок.

— Славный Модест! Я тебя представлю к медали. А пока погляди у него в пиджаке. Тем более, что он объявил, у него нет, — усмехнулся Петров.

— Пять папирос, — дотянувшись до висящего на стуле пиджака, Модест вытащил из кармана пачку явского «Беломора». — Возьмем две, а три оставим? Он не заметит.

Потешность модестовых слов заключалась в том, что педантичный Сорокин, без сомнения, и во сне не забывал о своих пяти папиросах.

— Несправделиво! Нас двое, а он один, — сказал Петров. — Поэтому берем…

— Четыре, — донеслось с кровати Цирковича.

— Хо-хо, голос с того света. Ты чего не спишь, Ромка? Штангу уронишь.

— Заснешь с вами. Пеликанская рожа, перебил сон. Я не привык так поздно не спать.

— Теперь уже надо говорить — рано, — сказал Модест.

— Он не привык к нарушениям режима, — вступилась Александра. — Спи, Рома, спи. Мы будем тихо.

— Штангист прав, — сказал Пеликан-Петров. — Если бы Сорока не был такой гнусью, мы, конечно, не взяли бы четыре папиросы. Если бы он сам нам дал… По-божески, поровну…

— Все равно взяли бы, — заметила Александра.

— Ладно. — Пеликан несильно ударил ладонью ее по спине, словно захлопывая тему. — Пусть думает, что не взяли бы.

Фаина прыснула.

Александра сердито поглядела на нее. Она не случайно пришла сюда. Черноволосая, с пробивающимися на верхней губе темными усиками, в очках, почти полностью лишивших ее — по вкусам того времени — внимания молодых людей, она была в одной группе с Петровым и, кроме того, была его землячкой, родом с Кубани, что делало как бы само собой разумеющейся их взаимную симпатию.

Как бы… В этом слове заключена была целиком истина. Хотя в представлении многих здесь могла быть более, чем дружба, — близость.

Ей необходимо было проверить давнишние подозрения насчет Пеликана и Фаины, учившейся на вечернем отделении; Фаина устраивалась ночевать то у одной, то у другой подруги, и часто их видели с Пеликаном вместе.

Невозможно было знать что-либо определенно: никто из приятелей и намеком не выдавал тайны Пеликана и Фаины, которая нередко приходила к ним в гости перед отбоем. Когда обитатели мужского корпуса более или менее утихомиривались, Пеликан уединялся с нею в заброшенной комнате студсовета, дверь которой запиралась на замок.

Женское чутье открыло Александре едва уловимую фальшь в безличной и благопристойной болтовне, она тоже не без удовольствия весь вечер и часть ночи сидела и болтала с однокашниками, разобравшись довольно скоро, что пышнотелая Фаина, разместившись по соседству с Модестом, не для Модеста пришлепала сюда. Недаром Александру на курсе так вот всегда называли Александрой, без каких-либо уменьшений. Никто не обращался к ней Саша или Шура. Уважали за серьезность, великолепное знание немецкого языка — она стихи сочиняла на немецком — побаиваясь ее острого языка и отпрыгивая, отскакивая, отлетая от нее, когда замечали под тонким флером ума и целеустремленности настоящий вулкан страсти, казалось, готовый извергнуться на первого неосторожно зазевавшегося молодца.

Но это только так казалось. Глупцы не умели различить за очками Александры большого вкуса и большой претензии. Что касается кишмя кишащих молодцев за пределами этой комнаты, в одинаковой степени неинтересны ей были хлюпики, и крепкие мужланы, и недалекие франты.

— Боря, чего-нибудь новое написал? — спросила она у Пеликана.

Он сумрачно и по-доброму посмотрел на нее, встал с кровати, открыл тумбочку и достал две общие тетради.

— Хочешь стихи? — спросил он.

— Конечно, стихи, — сказала Александра. — Сперва стихи. А после, что есть другого. Времени хватит.

— Есть рассказ, — сказал он, нахмуривая брови.

Он тем охотнее расположен был читать Александре, что она была слушательница искренняя и приветливая, а главное, ее мнение многого стоило.