Мой друг Пеликан - [12]

Остальные приятели, как правило, слушали из вежливости, и восторги выражали из вежливости. Литература мало интересовала их.

Вежливо застывшие лица Модеста и особенно Фаины разбудили в Александре приятное, мстительное чувство.

— Хорошо, — сказала она Пеликану с откровенной заинтересованностью и приготовилась слушать. Он прочитал два стихотворения, посвященные первой юношеской любви — Люке, живущей в его родном Ейске. Откровенные стихи, интимные. Поэт и девушка остаются на ночь одни в пустом клубе, он целует ее голую, рассматривает с наслаждением, ее вопрос: тебе не стыдно? обнимает ее, сливаются в одно целое. Рифмы были, метафоры. У Александры загорячели щеки; но успокоило — всего лишь поэзия, о давно прошедшем. Модест и Фаина притихли, неизвестно, поняли что-нибудь. — Мне понравилось.

— Понравилось? — Пеликан вдруг хрипловатым голосом переспросил; краской смущения подпалилось лицо.

— Да, понравилось. Там, где у тебя сказано о какой-то незаконченности, недолговечности любви — мне вспомнился Александр Блок.

Я помню длительные муки:

Ночь догорала за окном;

Ее заломанные руки

Чуть брезжили в луче дневном.

— Блок? Ты льстишь мне преувеличенно. На самом деле все было не так. Я вовсе не о Люке пишу. Я ей посвящаю стихи… Но…

— Не о ней… Понятно, — мягко произнесла Александра. — У вас на самом деле долговечно.

— Посмотри, какая пирамида писем. Каждую неделю письмо, а то и два в неделю. Почтальонша бедная замучилась. Люка меня не забывает. Но она меня не…

— Что?

— А дьявол меня знает!

— Ты тоже пишешь два раза в неделю?

— Нет. Не люблю писем.

— Зимой поедешь в Ейск?

— Мне там нечего делать. Я хочу слетать на Камчатку. Если отец найдет возможным прислать денег.

— Тогда что же у вас с Люкой долговечно?

— Это ты сказала.

— А ты?

— Я не имею такой пошлой привычки — ходить прежней дорогой. Переживать я могу; страдать. Но не возвращаться на руины. Не грусти, Александра! Всё — впереди.

— Конечно. Просто жаль разбитой новой чашки, новой и чистой. Вас обоих жаль, — сказала Александра, вполне успокоенная. — А сейчас я с удовольствием послушаю твою прозу. Или дай я прочту. Пока вы приготовите чай.

— Чай мы приготовим. — Модест встрепенулся от дремоты. — Даже сахар найдется. Но хлеба нет. Ничего больше нет.

Он открыл дверцу шкафа и взял оттуда чайник. Пахнуло чем-то залежавшимся и несъедобным. К запаху окурков и грязных носков добавились вперемешку кондовые запахи прогорклого масла, протухшей колбасы и селедки. Специфический запах мужского общежития. Ни один не подумал обратить внимание, все привыкли. Никто из них не считал окружающую обстановку убогой и третьесортной. Впрочем, Фаина чихнула.

— Будь здорова, — сказал Пеликан, и на ее «спасибо» добавил в шутку: — Говори — не твое дело.

В эту секунду в дверь постучали. Девушки замерли испуганно.

Явились новые два лица: первый был известен, Ревенко Валя; второго никто не знал.

— Братцы, у вас не найдется кусочек масла? — вкрадчиво спросил второй. На него воззрились как на инопланетянина. Всеобщий смех был ему ответом. — Извините.

— Кто это? — спросили у Ревенко.

— Черт его знает. Стучится по всем комнатам. Я его встречаю впервые в жизни. Недоделанный: через неделю стипендия…

— Иди за ним, Модест. Он спрашивал масло — значит, у него есть хлеб, — сказал Пеликан.

— У Голикова есть две булки. Но он говорит, что нет, — сказал Ревенко. — А я видел у него в тумбочке.

— Ну, если человек говорит, что нет, у него и не должно быть, — сказал Модест.

— Вы совсем обнищали, бедные. Завтра, когда я вырвусь из этой западни, я вас подкормлю. Пить надо меньше.

— О, Александра, благодетельная, благодательная… Главное, курево.

— Будет тебе курево, — пообещала она Пеликану.

— А как забрать-то? — Ревенко, размышлявший над словами Модеста, под насмешливые возгласы вспомнил о Голикове. — Сидит там, лежит на ней… на тумбочке. Знаете, как в Нью-Йорке собрался съезд блатных со всего света? Американский блатняга выходит на сцену. «Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью атомной энергии: в минуту украдем пятьдесят пар часов, за пять минут — ограбим сейф. Через двадцать минут выкрадем дочь президента и привезем сюда…» Англичанин: «Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью водородной энергии…» Были на съезде двое русских блатных — одесситы Жора и Ваньтя. Выходят они вразвалку: «Суки и падлы! Я работаю с Ваньтей… Ваньтя, у тебя все готово? — Все. — Итак, начали. Суки, засеките время.» ― Ни у кого уже не осталось часов.

— Да. С вашими морскими законами, — сказала Александра, — недолго от простой шутки перейти границу преступного. Хлеб воровать, папиросы друг у друга воровать — фу! фу!

— Отнюдь не воровство, — возразил Модест. — Нормальное заимствование. Я бы сказал, дружеское взаимоодалживание.

— Куркулям и жмотам не место в вольнолюбивом казачьем братстве. Все мое — твое. А твое — мое. Все поровну, все по-братски, — сказал Пеликан. — Кто против?

— Против — нет, — сказала Фаина, извлекая из своей сумки хлеб, два плавленых сырка «Дружба» и завернутый в пергамент увесистый кусок любительской колбасы.

На мгновение она стала центром восторженного внимания.