Мой друг Андрей Кожевников - [6]

И он торжественно задекламировал: 

Со сцены нам поет Адель

Про нежность, верность и измену,

Она б украсила постель,

Отнюдь не украшая сцену. 

Адель растерялась. Ей была приятна похвала ее женскому естеству, но и обидна оскорбительная оценка сценического дарования. Она сказала Гумилеву что-то резкое и покинула нас. Гумилев радовался, что стихи получились хорошие. Я не видел в этом ничего удивительного – сын двух великих поэтов не умел писать плохие стихи. Словесное его мастерство было генетическим даром.

Настал момент, естественно завершавший нашу дружескую связь с Аделью. Я пригласил ее провести вечерок в одиночестве, она согласилась. Несколько дней прошли в организационных хлопотах. Подготовить хорошее свидание в лагерных условиях непросто. Надо было заготовить разрешение на одинокую вечернюю работу, когда бригады возвращались в зону. Мне это было легко, мой начальник Федор Трифонович Кириенко не возражал, чтобы я оставался в вечернюю смену, он знал, что если я и буду тайно писать стихи, то одновременно на стенде совершатся и какие-то технологические эксперименты из намеченного им цикла исследований. Алели, работавшей в какой-то конторе, получить разрешение на вечернюю смену было трудней, но и она сумела это сделать. Оставалось уговорить нашего стрелка закрыть глаза на то, что мы с ней остаемся вдвоем. Что это удастся, я был уверен. Нашу бригаду конвоировал пожилой стрелок, уже не годившийся на фронт. Кондовый сибиряк-чалдон, он старался не показывать запретного сочувствия к заключенным, но и не свирепствовал. К тому же мы временами подбрасывали ему из своих пайков то махорки, то масла либо сгущенного молока, выдаваемого нам за «вредность», – работали с хлором, в атмосфере металлургических газов, в кислотных испарениях электролизных ванн. А в общежитиях вохры с началом войны установилась такая скудость, что даже хлеба не хватало, хоть их заполярный продовольственный паек числился в повышенных.

Адель прибежала еще до того, как бригады стали собираться на возврат в зону. Стрелок вошел в мою комнатку, без внимания посмотрел на Адель и с уважением уставился на стенд, где я разместил среди приборов все, что удалось заначить из месячного пайка и утаить из питьевых материалов, выдаваемых для анализов и экспериментов.

– Угощайся, батя! – сказал я стрелку, протянув полстакана разведенного спирта и бутерброд с куском американской консервированной колбасы, – он был старше меня на полтора десятка лет и охотно принимал почтительное обращение, вместо обычного «вохровец» или «стрелок», тем более оскорбительного «попка».

Он сперва жадно набросился на бутерброд, потом одним махом осушил свою порцию спирта и сказал, запахивая шинель – на дворе уже похолодало, осень переходила в зиму:

– Спасибо, ребята. Насчет вахты не беспокойтесь. Скажу, чтобы пропустили, не придираясь.

Он пошел уводить собравшуюся бригаду, а мы с Аделью приступили к ужину. Как и стрелок, она не торопилась пить, а ела с охотой, в ее конторе не выдавались, как у нас, дополнительные продукты за вредность производства. Она призналась со смехом, что до сегодняшнего дня всего дважды пробовала водку, в Ташкенте, где еще с тридцатых годов проводили ссылку ее отец с матерью и она с ними, пьют сладкий местный кагор, а не водку. Поэтому она страшится, не слишком ли крепко я развел спирт. Наконец, она чокнулась со мной и осушила четверть стакана. Я поспешно подсунул ей закуску и снова плеснул в стаканы. В это время в дверь просунулась голова Кожевникова. Я забыл, назначая свиданье с Аделью, что в эту неделю он выходил на работу не днем, а в вечернюю смену, электролиз шел круглосуточно, все электролитчики распределялись по сменам.

– Я занят, Андрей Виссарионович, – сказал я недовольно.

Он зашептал, очень взволнованный:

– Выйдите на минутку, надо кое-что сказать.

Я вышел, прикрыв на ключ двери комнаты, чтобы туда никто не забрался во время моего отсутствия. Кожевников отвел меня в сторонку. Таким взбудораженным я его еще не знал.

– Сергей Александрович, я должен вам прежде всего сказать, что ваша подруга... В общем, это не мое дело, она вам нравится. Но просто я обязан сообщить, чтобы потом не корить себя. Эта Адель Войцеховская тайно ходит в лагерную поликлинику.

– Я тоже хожу в поликлинику, когда одолевает хворь. Что из того?

Он все больше терялся.

– Нет, я подумал... Она скрывает свою болезнь... Я бы на вашем месте узнал... Все-таки лагерь, всякое случается.

Я рассердился. Он явился не вовремя.

– На моем месте вы никогда не сможете быть, как и я на вашем. И допытываться о характере женских хворей не считаю тактичным. Если болезнь может помешать нашим отношениям, она сама о ней скажет. Вы о чем-то еще хотели меня информировать, Андрей Виссарионович?

Вторую новость он выложил спокойней и ясней.

– В нашей производственной зоне с вечерним разводом появился Руда. Вы знаете этого человека? Он ищет вас. Он спрашивал, где находится ваша комната, только ему не показали. Всем известно, что он давно ухаживает за Аделью. Наверно, разузнал, что вы уединились, и собирается помешать вашей встрече.

– Спасибо за важную весть. Больше ничего нет?