Мой друг Адольф, мой враг Гитлер - [18]

В другой раз в доме Генриха Гоффмана, его друга-фотографа, я начал играть футбольные марши, выученные мной в Гарварде. Я рассказал Гитлеру все о болельщиках и маршах, контрмаршах и продуманном подстегивании истерического энтузиазма публики. Я рассказал ему о тысячах зрителей, которые в унисон ревели «Гарвард, Гарвард, Гарвард, Ра-Ра-Ра!», и о гипнотическом эффекте таких вещей. Я сыграл ему некоторые марши Сузы и потом свой собственный, «Фалара», чтобы показать, как можно аранжировать немецкие мелодии и придать им тот бодрый ритм, характерный для американской духовой музыки. Гитлер практически захлебывался от энтузиазма. «Это то, что надо, Ханфштангль, то, что нам нужно для движения, превосходно!» – И он стал вышагивать туда-сюда по комнате, как участница парада.

После этого он заставил штурмовые отряды упражняться в таких действах. За несколько лет я даже сам написал около дюжины маршей, в том числе и тот, который исполняли колонны коричневорубашечников, проходя парадом у Бранденбургских ворот в день своего прихода ко власти. «Ра-Ра-Ра!» стало «Зиг хайль, зиг хайль!», но его источником был именно гимн Гарварда, и я должен принять и свою часть вины за это.

Одной вещью, которая меня стала меня тяготить очень рано, было отсутствие одного жизненно важного фактора в существовании Гитлера. У него не было нормальной сексуальной жизни. Я упомянул уже, что он был страстно увлечен моей женой, что выражалось в преподносимых им цветах, целовании рук и в обожающем взгляде его глаз. Наверное, она была первой красивой женщиной из хорошей семьи, которую он когда-либо встречал, но каким-то образом всегда чувствовалось, что в этой привязанности не было никакого физического влечения. Она стала частью его неординарного дара драматического исполнения, частью его скрытых комплексов и мужского бессилия, которое могло быть врожденным либо развившимся в результате заболевания сифилисом в годы его юности в Вене.

В этот ранний период я не знал деталей, и можно было только заподозрить неладное. Вот человек с гигантскими запасами нервной энергии и без какого-либо выхода для нее, за исключением ораторских выступлений, которые как-то замещали эту функцию. Большинство его знакомых женщин принадлежали к материнскому типу, например фрау Брукман и фрау Бехштайн. Была еще одна женщина, лет шестидесяти, которую звали Карола Хоффман, она была бывшей школьной учительницей на пенсии и жила в небольшом доме в мюнхенском пригороде Зольн, который Гитлер и его близкие соратники использовали в качестве подпольной штаб-квартиры и где добрая женщина ухаживала за ним и кормила пирожными.

Одно время мы считали, что его подругой является Дженни Хауг, сестра его водителя. У нее была хорошая фигура и огромные глаза, выглядела она как продавщица, каковой, в общем-то, и являлась. Она приходилась племянницей или какой-то родственницей Оскару Кернеру и работала в магазине игрушек рядом с Виктуалиенмаркт. Фрау Анна Дрекслер, с которой я, бывало, говорил об этом, сказала, что Дженни и Адольф встретились в доме мелкого ювелира по имени Джозеф Фюсс с Корнелиусштрассе и что девочка по молодости была страстно влюблена в Гитлера, но тот не ответил взаимностью. Она даже носила с собой маленький пистолет в кобуре под мышкой, исполняя роль телохранителя-добровольца. Когда Гитлер ужинал с нами на Генцштрассе, с приближением вечера он выходил на балкон и смотрел, как подъезжает его машина. Дженни часто сидела на заднем сиденье в ожидании его. Они уезжали вместе, но я знал, что он просто отправляется в кафе, чтобы говорить там до полуночи. Может, между ними были какие-то ласки, но со временем мне стало очевидно, что это было все, на что способен Гитлер. Моя жена охарактеризовала его очень быстро: «Путци, по-моему, он бесполый».

Однажды вечером, когда мы шли домой из кафе «Ноймайер», Гитлер дал знак остальным, что он хочет идти впереди со мной наедине. Я пичкал его идеями и новостями, выбранными из иностранной прессы, и был приятно удивлен тем, что они иногда появлялись в его речах. Этот человек был открыт для влияния, я с воодушевлением собирался продолжать делать все, что в моих силах, в этом направлении. «Герр Ханфштангль, – сказал он, – вы не должны огорчаться из-за того, что в этих своих вечерних выступлениях я ограничиваюсь узким кругом простых вопросов. Политическая агитация должна быть примитивной. Непонимание этого – главная проблема других партий. Они стали чересчур заумными, слишком академичными. Обычный человек с улицы не может следовать за мыслью и рано или поздно становится жертвой дешевой коммунистической пропаганды».

Я искренне согласился с ним и сказал, что одной из вещей, которая наиболее впечатлила меня в нем и убедила в его непременном успехе, была его способность говорить простыми словами, за которыми стояла настоящая сила. Я сказал ему, и это было совсем не натянутое сравнение, учитывая абсолютно разные условия в двух странах, что он мне напоминает Теодора Рузвельта. Бывший президент обладал силой и смелостью, энергией и знанием привычек людей, манерой поведения и речи, которые, говоря прямо, позволили ему влюбить в себя простой народ. «Мюнхенцы говорят, что все, что нужно вам и вашей партии, это беспорядки и горлопанство, жестокость и насилие, – продолжил я. – Думаю, вас может утешить, если я скажу, что все те же слова говорили и о Рузвельте, но он не слушал их и повел страну за собой». Я рассказал ему, как эффективно используются в американской политической жизни популярные афоризмы, и объяснил, как этому помогают остроумные заголовки в газетах, позволяющие закрепить идеи в головах людей с помощью силы звучащего слова.