Мой дикий сад - [74]

Иногда я поднимаю эти книги, просматриваю и даже беру себе одну или две. Но вместе с радостью от находки это пробуждает во мне и неприятные мысли о моей собственной библиотеке. Многие из ее книг останутся в руках наследников, которые уже сейчас бросают на нее жадные и, если мне будет позволено заметить, — даже немного нетерпеливые взгляды. А потом мои мысли переходят к моему второму собранию — клубням и луковицам, которые я посеял, вырастил, принес или спрятал, — что будет с ними? Это, конечно, зависит от того, что случится с моим домом, кто будет жить в нем. Любитель гладиолусов и морского лука или поклонник лужаек? А может, этот домик будет расширен, и вместо него появится большой дом? Позаботится ли кто-нибудь выкопать и спасти мои клубни и луковицы до начала строительных работ. Ведь я и сам спас некоторые из них со строительных участков и мест мощения дорог, успел собрать до того, как пришли экскаваторы, катки и бетономешалки. Кто выкопает, спасет и посадит их вновь, когда меня не будет?

Я не отношусь к числу глубоких исследователей природы. Не отношусь я и к тем, кто обнимает и нежно гладит деревья и умильно беседует с кустами. Но и такие простые любители, как я, в ходе многолетнего общения с растениями и деревьями имели возможность убедиться, что у растений есть своя сложная жизнь. У них есть своеобразные чувства и реакции, они способны на много большее, чем мы, гордые своей сложностью млекопитающие, готовы признать за другим существами. Есть много явлений, которые это доказывают, и я хочу снова напомнить некоторые из них: подсолнух, который поворачивается к солнцу и движется вслед за ним; лиана, которая целеустремленно ищет места, чтобы зацепиться; дерево, которое склоняется вбок, чтобы отдалиться от соседа. Все это свидетельствует о способности к ощущению, о наличии влечения и реакции, о стремлении приблизиться к желаемому и отодвинуться от помехи. Но убежать от бетономешалки или канавокопателя клубни моих цикламенов, анемонов и гладиолусов, луковицы моих нарциссов и морского лука не могут, и мысль о том, что они будут заживо погребены под новым домом или дорожным покрытием, вызывает у меня досаду, тоску и даже настоящее удушье. Я представляю себе, как они будут ощущать грохот, и дрожь, и удары, и давление тяжелых механических орудий, не говоря уже о врезающихся в землю лезвиях, отбойных молотках и ковшах, и будут беспомощно ждать своей судьбы, потому что самое существенное свойство растения — оно же и его главное ограничение — состоит в том, что, будучи живым существом, которое дышит, пьет, ест и чувствует, оно не может подняться на ноги, расправить крылья, вступить в бой или убежать.

Расскажу вам грустную историю. Вблизи устья ручья Химер, что на юге Мертвого моря, стояла когда-то большая красивая акация. Она оживляла окрестный пейзаж и сама была прибежищем жизни. Птицы жили среди ее ветвей, и разные существа наслаждались ее тенью, от муравьев до туристов. Не раз останавливались там и мы, я и мои друзья, пока однажды, приехав туда, не обнаружили, что она умерла. Наряду с эгоцентрическим разочарованием мы испытали также подлинное потрясение. Есть что-то ужасное в созерцании мертвого дерева, корни которого все еще скрыты в земле, а вершина уже засохла, тем более — дерева, которое ты знал, и любил, и навещал при каждом удобном случае.

Причиной смерти этой акции были земляные работы, производимые в нескольких сотнях метров от нее. Дело в том, что эта акация жила водой, которую приносили ей два-три наводнения в год, и одной новой трещины в земле оказалось достаточно, чтобы навсегда отвести от нее этот живительный поток. Животные в таких случаях ищут другой источник, но растения прикованы к земле своими корнями, и их судьба предрешена.

Среди людей слово «укорененный» — комплимент. Но даже укорененные люди могут перемещаться с места на место. Не так обстоит дело у растений. У них укорененность — это суть существования. Ею объясняются все их особенности, и именно она приковывает растения к земле и делает такими пассивными, такими уязвимыми, удобными для использования и эксплуатации. Птицы могут гнездиться в них, гусеницы и насекомые могут поедать их листья и плоть, люди могут рубить их для своих нужд, срывать их плоды, приспосабливать их для детских игра, вбивать в них гвозди и вырезать в коре сердечки. Все это деревья молча терпят. Несмотря на свою величину и силу, они беспомощны. Они не могут ни убежать, ни ответить войной. Они укоренены.

В моем саду есть несколько израильских фисташек — остаток природного леса, который рос здесь до того, как появился поселок. Самая большая из них растет на краю сада, у самой улицы. Ее ствол почти от самой земли расщепился надвое. У нее широкая и густая крона, и ее возраст, как сказал мне специалист, насчитывает около двухсот лет. Мы с ней особенно близки, потому что несколько лет назад я спас эту фисташку от смерти в буквальном смысле этого слова, когда узнал, что поселковый совет решил немного расширить улицу и мою фисташку должны срубить.

Когда начинают говорить органы власти, я обычно склоняю голову. Не потому, что я человек покорный по природе, а потому что мне известна средняя продолжительность жизни мужчин в Израиле, и есть занятия, на которые я не хочу тратить те силы и время, что остались мне на земле. Другое дело — когда кто-то пытается повредить моим близким и любимым, особенно если они беспомощны, как эта фисташка. Как я уже сказал, деревья не могут ни бежать, ни сражаться. Человек, вооруженный пилой и топором, способен победить самое большое и сильное из деревьев.