Мой дикий сад - [64]

Я готов признаться: такое со мной случается, и не раз. Но те, кто назначил себя моими воспитателями, жизненными наставниками и даже ответственными за мое творчество, зачастую упрекают меня в другом. По их словам, я становлюсь смехотворно-патетичным, когда начинаю рассказывать о своем саде, описываю его, мелочно копаюсь в деталях всего происходящего в нем, показываю его другим или, что хуже всего, навязываю эти рассказы и фотографии людям, которых совершенно не интересуют сроки цветения какого-то куркума или наилучшие способы сохранения семян анемонов, а пуще всего — мои размышления о важности изучения растений и природы вообще, о красоте гладиолусов и мудрости морского лука и о их связи с историей нашей Страны. Я даже видел уже несколько неплохих рисунков, на которых я был изображен ползающим на четвереньках по саду, нюхающим какие-то цветочки и произносящим слово «агростемма» шесть раз в одной фразе. А на одной такой пародии я увидел себя летящим от майорана к микромерии в раздуваемом утренним ветерком льняном балахоне собственного производства (на домашнем ткацком станке). Я был как две капли воды похож на незабываемую госпожу Хантер из «Посмертных записок Пиквикского клуба» в момент, когда она декламировала написанную ею «Оду издыхающей лягушке», нарядясь в шафранное платье богини Минервы. Но я чувствую себя выше всех этих насмешек и пародий. Они вызывают у меня лишь жалость к их авторам. Я слушаю этих высокомерных людишек, рассматриваю их пародии и понимаю, что ими руководят лишь зависть да лицемерная забота обо мне. Но я — я верен себе. И говорю про себя: «Пусть собаки лают — мой караван будет идти своей дорогой». Вы спросите, что же это за дорога? Лучше всего ее описал великий древнееврейский мудрец Гиллель-Старик: «К месту, куда влечет меня мое сердце, ведут меня мои ноги». Это самая красивая формулировка, которую я мог бы придумать, а точность ее превосходит все, что я мог бы пожелать. Я не всегда осмеливаюсь и не в любом деле могу следовать этим путем, но в это свое любимое место — всегда. Даже если порой кажусь кому-то смешным и даже очень смешным, направляясь туда.

К счастью, самые стеснительные и действительно смехотворные моменты этого пути вижу только я сам. Вот, например, однажды, в десять часов утра, я обнаружил, что лежу под своим письменным столом вместо того, чтобы сидеть за ним. Точнее, я лежал под ним на животе, а мои руки тем временем шарили в потемках под его ящиками. И что же они искали, эти руки? Нет, не какую-то важную записку, упавшую со стола, и даже не мою любимую ручку, закатившуюся туда, а всего лишь два коричнево-фиолетовых семени цикламена, размером миллиметра два каждое.

Как они попали под стол? Очень просто. В то утро я перекладывал семена цикламена из таза, в котором они сохли, в банки, в которых им предстояло дожидаться посева, и два из них упали и закатились под стол. С какой точки зрения ни посмотри — логической, экономической или чисто садоводческой, — мне следовало на них плюнуть: закатились так закатились, ведь в моих банках уже были запасены сотни семян для посева этого года, в цветочных горшках уже росли сотни детенышей-цикламенов из семян прошлого года, а в самом саду уже цвели сотни взрослых цикламенов, которые я посеял или посадил на протяжении многих предыдущих лет. Я безусловно мог пережить потерю двух семян. Но ведь настоящий садовод проверяется не строгостью его экономических расчетов, а любовью и преданностью своим питомцам. Поэтому я тут же опустился на пол и стал их искать. Точнее, сначала я просто встал со стула и наклонился над предполагаемым местом падения семян. Но ничего не увидел. Тогда я лег на живот. Их не было. Я протянул руку и пошарил в темноте. Ноль. Я лежал, раздвоившись в сознании. Одна часть моего мозга обрабатывала информацию, которую передавали ей кончики пальцев, тогда как другая занималась вопросом — не тронулся ли я умом?

Как и тогда, так и сейчас я вынужден честно признаться, что на этот вопрос у меня нет ответа. Вернее, есть — я не раз слышал его от упомянутых выше добрых и умных моих советчиков. Но дело в том, что, несмотря на улыбку, которую мое тогдашнее положение под столом вызвало и у меня самого, я точно знал, что — тронулся ли я умом или нет — я лежу здесь потому, что ищу два семечка цикламенов. А ищу я их не потому, что они мне нужны, а потому, что это я им нужен. Ибо они были в беде. Ведь не только я, но и они сами наверняка уже поняли, что упали не на землю, а на пол, и не под солнечные лучи или дождевые тучи, а под стол, над которым высится потолок.

Я представил себе их тяжелые ощущения, сознание, что их судьба уже решена, что они никогда уже не смогут прорасти, пустить корень, вырасти, расцвести и основать новое поколение цикламенов. Нужно быть совершенно бессердечным человеком, чтобы не помочь семенам, попавшим в такую беду. Тем более если этот человек как раз и выращивает цикламены, а сейчас потерял два семени, который хранил, чтобы вырастить в своем саду.

В различных своих книгах я не раз пытался описать человеческие чувства: любовь и месть, раздражение и тоску, ненависть и разочарование, желание, страсть и скорбь, удовлетворение, печаль и радость. Но я так и не знаю, как описать чувства семени цикламена, с которым случилось такое несчастье. Я могу лишь описать свои чувства в той ситуации. То были чувства жалости, вины и жгучего желания помочь. Поэтому я поднялся с пола и открыл ящик, в котором должен был лежать мой верный налобный фонарик. И его там, разумеется, как всегда, не было. Я искал и искал, пока, наконец, нашел его на одной из полок библиотеки, Я нажал на кнопку — и он не зажегся.