Мой дедушка застрелил Берию - [17]

Главный редактор газеты «Завтра», прозаик Александр Проханов:

— На чеченских полях сражений рождается блестящая когорта русских генералов — Шаманов, Трошев, Квашнин и другие. Есть надежда, что, победив в Чечне врага России, эти СИЛА, ПОБЕДА, ЗДОРОВЬЕ, ДУХ придут отсюда и в саму Россию. Офицеры и генералы, которые здесь воюют, они наверняка ощущают свою сверхзадачу, которая не закончится с окончанием чеченской кампании. И эту ПОБЕДУ, ВОЛЮ надо вернуть в наш народ, который очень нуждается в таком моральном и сильном духовном здоровье...

Почувствовав, что прессонференция клонится к концу, я отыскал свое пальто и, одевшись, вышел на улицу.

— Только не курите на открытом пространстве, — предупредил меня прячущийся за сложенными на крыльце мешками с песком часовой. — Тут могут снайперы работать...

— Я вообще не курю, — успокоил я и сделал несколько шагов в темноту.

Здесь, вспомнил я, на этой же самой земле и под этими самыми звездами, в немыслимо далеком уже от нас 1922 году, довоевывая финальные бои гражданской войны в России, К. С. Москаленко в составе 6-й Чонгарской дивизии завершал ликвидацию, казалось, последней на Северном Кавказе банды князя Джентемирова. И вот сегодня здесь снова грохочет артиллерия...

Уже в самолете, возвращаясь обратно в Москву, я попытался начать читать захваченный в дорогу роман «Убийство в китайском ресторанчике», рецензия на который давно была оплачена издательством и её нужно было ставить в ближайший номер, но текст абсолютно не воспринимался. Я громадным усилием воли собирал напечатанные слова в строки, чуть ли не вслух повторяя смысл прочитанного, но все тут же расползалось на отдельные, ничего не значащие выражения. Тайная жизнь китайского ресторана и его посетителей оставалась для меня такой же далекой, как и приводимые по ходу действия наименования китайских блюд, и, наверное, поэтому поверх всей этой белиберды как-то само собой начали сочиняться строки какого-то неясного мне пока по замыслу стихотворения. Допишу ли я его когда-нибудь до конца? Бог весть! Но когда строки начинают стучаться в душу, то не выпустить их на бумагу — все равно, что не дать вылупиться из яйца цыпленку:

...Ну что сказать? Сегодня всяк горазд

издать роман или хотя бы повесть.

Пиши, что хочешь — про войну, про совесть,

про то, что ты — поэт иль педераст.

Отныне всем позволено — всё сметь,

при том нигде не кланяясь кому-то.

Не издают? Купи себе компьютер

и подключайся в мировую Сеть!

И, как детишек, у которых нет

своей семьи, отвозят в интернаты,

так все стихи и прозу — без преграды!

берет к себе под крышу Интернет.

Открой любой литературный сайт,

и в тот же миг столкнешься с суперменом:

стреляет первым, мыслит современно,

широкоплеч, накачан и носат.

Одна беда: души нет — и на грамм!

И мир вокруг — условно-виртуальный...

(...Увы, но то же — даже в той, нормальной,

литературе отворится нам.)

Романов — море! (Хоть пихай их в печь.)

Начнешь читать — а там одни злодеи!

Героев — нет, поскольку нет — идеи,

ради которой можно в землю лечь.

Твердят вокруг: тут трудно угадать,

большое — видится на расстояньи!

(Словно герой — гуляет в ресторане,

и его надо малость подождать.)

Но нет, друзья, тут сколько ни шали,

а всё ж герои завтрашних романов

придут к нам вовсе не из ресторанов,

а из боёв за Грозный и Шали.

Режимов много, Родина — одна,

о том писали Тютчев, Достоевский

и те, кто после слыл антисоветским

от Кублановского и до Бородина...

Впрочем, перечитав написанное, я подумал, что оно попахивает откровенным постмодернизмом, а постмодернизм хотя и таит в себе некоторые довольно любопытные в формальном отношении приемы, весьма трудно при том совмещается с понятием героического, чему мешает его склонность к пародированию (а значит, и снижению) тем и образов и «высокого» звучания. Хотя в то же самое время — разве не постмодернистична сама наша сегодняшняя эпоха, постоянно отсылающая нас к чему-то уже бывшему в истории? Сердце постмодернизма — аллюзия, реминисценция, поэтическая реплика. Их использование определенно вызывает у читателя известный синдром того, что описываемое уже однажды было, уже происходило в каком-то невоспроизводимом отчетливо прошлом. Это провоцирует в его сознании некую стертость, заниженность созданной реальности, которая воспринимается уже не сама по себе, а всего лишь как отпечаток какого-то прежнего, полузабытого оригинала. Таким образом тотальная аллюзорность стремится уничтожить в человеке понимание того, что все совершающееся и с ним, и в истории происходит впервые, в единственный раз — и потому личностный ответ миру тоже должен быть уникален и единственен. Стремясь погасить эту высокую адекватность человека бытию, аллюзионность оказывается дьявольской уловкой, склоняющей человека к попустительству всему низкому и разрушительному. «Оказывается, мол, что все уже так было — так есть — и так будет когда-нибудь потом, а моя воля бессильна что-либо изменить... Ну, а раз так, то гори оно все огнем...» Поистине иезуитский ход лукавого, заставляющий такое страшное явление как «духовное убийство» воспринимать всего лишь как категорию одного из литературных понятий..