Мой братишка - [4]

Мы не ссоримся и не деремся. Бывает, мальчишки подерутся так, что у них кровь течет из носа, ходят потом все исцарапанные. Я поколотил Кима всего лишь раз. Это когда он не желал называть меня Марияном. Меня, правда, не так зовут, это я сам придумал. Мое настоящее имя — Ян, по отцу. Вот у Кима — особое имя, такого ни у кого из нас нет, и я завидовал ему.

Когда мы пошли в новую школу — Ким во второй класс, а я в четвертый «Б», где меня никто не знал, — я потребовал от Кима, чтобы он называл меня перед ребятами Марияном.

— Так я тебя звать не буду, потому что ты Ян. Если хочешь, я могу называть тебя Яном, а не Гонзой[1], — возразил мне Ким.

— До чего же ты еще глупый, совсем глупый! — вразумлял я брата. — Каждый человек может изменить свое имя, как ему захочется. Вот, например, писатели часто меняют имена и даже фамилии. Был какой-нибудь Коротышко, а стал Подзвездный.

— Но ведь ты не писатель, — снова возразил мне Ким.

Он был прав. Тогда я снова принялся объяснять:

— Скажи, кому какое дело до моего имени? А я не хочу, чтобы каждый глупый мальчишка мог называть меня Гонзой. Представь себе, если бы тебя так звали.

Он ответил, что ему это было бы безразлично. Но никто не имеет права менять имя, которое дали ему родители. Сначала я только грозился, что побью его, а потом взял и поколотил. А брат был упрям, как осел, которого не сдвинешь с места: плакал, размазывая слезы по лицу, но стоял на своем. Тогда я смочил носовой платок, вытер ему заплаканное лицо и говорю:

— Послушай, Ким, ты думаешь, я какой-нибудь выдумщик или врун? Скажи, как зовут нашу маму?

— Мария, — отвечает он.

— А папу?

— Ян.

— Теперь соедини эти два имени вместе. Что получится? Мария и Ян. Получается Мариян. В некоторых странах такие имена даются довольно часто. Например, какой-нибудь человек к своему имени присоединит имя жены, и все в порядке.

Ким не сразу ответил. Посмотрел на меня как-то неуверенно.

— Но ведь мы живем не за границей… У нас это не принято!

— Да? Откуда ты знаешь? Подумаешь, какой умный!

Ким почувствовал насмешку и неожиданно уступил, добавив только, что нужно было объяснить, а не драться. Почему я сразу не сказал? Да просто в голову не пришло! Ну вот. Ким очень скоро привык к моему новому имени, ни разу не оговорился. Потом и ребята, и учителя стали называть меня Марияном. Теперь уже никто и не называет иначе.

Только сегодня все это совсем не важно. Важно другое: что будет с Кимом.

Папа не хочет даже разговаривать со мной. Как только он вернулся из командировки, я объяснил ему все, что произошло. Он меня выслушал, ничегошеньки не спросил, только смотрел на меня и смотрел. Я снова повторил ему все, да перепутал от страха что-то, а он продолжал молчать. Наконец я не выдержал:

— Папа, ты смотришь на меня так, словно я во всем виноват.

Когда все было повторено не менее трех раз, а он все молчал, я почувствовал, что готов расплакаться:

— Ты мне не веришь? Случилось что-то страшное?

Папа только что вернулся из больницы. Вместо ответа он достал из кармана записную книжку Кима и бросил ее передо мной на стол. Я протянул руку, но отец сказал:

— Подожди, прочитаешь потом. А сейчас посиди и подумай. Ничего другого не делай, только как следует думай. Вдруг что-нибудь еще вспомнишь, тогда можешь зайти ко мне.

С той минуты, как он бросил на стол записную книжку Кима, он больше меня не замечал. Уходит на работу, возвращается, а меня будто и нет. Словно я стенка или предмет какой-нибудь вроде корзинки для мусора. И длится такое вот уже две недели.

Вначале я по десять раз на дню приставал к нему:

— Папа, скажи, что с Кимом, ответь мне, пожалуйста!

Но папа все молчал и только как-то странно посматривал на меня, и я перестал приставать к нему с вопросами.

Вскоре после возвращения из-за границы папа разговаривал с мамой по телефону. Он просидел у аппарата целую субботу и полвоскресенья, прежде чем его соединили. Мама улетела в командировку в Тегеран. Тогда-то все у нас и случилось. Впервые ей посчастливилось отправиться в такую интересную поездку, а теперь придется оторваться от своей группы и вернуться домой намного раньше остальных.

О состоянии Кима я узнал из их разговора. Папа сказал, что ему нельзя двигаться, он говорил о какой-то сыворотке крови, которую надо раздобыть. И все уговаривал маму особенно не расстраиваться, не волноваться, хотя сам он спокоен не был. Положив трубку, папа начал взволнованно ходить по прихожей, где у нас находится телефон, он что-то бормотал себе под нос, и лицо его стало непривычно красным. Он даже не заметил, что я стою в коридоре. Из телефонного разговора я понял: мама приедет только через неделю.

Когда я снова подошел к папе, он, не взглянув на меня, удалился в свою комнату. После этого мне стало очень плохо, меня начало тошнить. Да так сильно, что я чуть не задохнулся. Папа никак не реагировал. Я даже думал, он ничего не слышит, но тут дверь в ванную вдруг открылась и он крикнул:

— Хватит устраивать комедию! Этим делу не поможешь!

Захлопнув дверь, он снова ушел к себе в комнату. Он мне не верил.

Неужели он мог подумать, что мне нисколько не жаль Кима?! Как мне захотелось сейчас же пойти к больнице и просидеть там целую ночь! Пусть я простужусь, заболею, может быть, даже воспалением легких. Но потом я подумал: «Какое же я имею право так поступать, так расстраивать папу? Вот свинство! Тогда пришлось бы заботиться еще и обо мне».