Мой брат – Че - [6]

Что же касается моего отца, то у него все обстояло иначе. Он тоже обожал своего старшего сына, но в их отношениях имелись определенные проблемы. В семье мы все были ненормальными, но с точки зрения безумия мой отец явно держал пальму первенства. Скажем так, его постоянные чудачества раздражали наших родственников. Кроме того, он позднее свыкся с идеями Эрнесто, а тогда, в январе 1959 года, он не разделял ни его политических убеждений, ни его неизменной уверенности в своей правоте. Относительно Эрнесто у него имелись совсем другие планы. Он собирался использовать эту поездку в Гавану, чтобы навязать ему свои взгляды и убедить его вернуться в Буэнос-Айрес, чтобы продолжить карьеру врача-аллерголога. Скоро мы увидим, что планы Эрнесто заключались совсем в ином. А мой отец, похоже, не понимал, что для его сына эта революция значила гораздо больше, чем просто подходящее к концу приключение, готовое уступить место вещам более серьезным. «Моя медицинская карьера? – в первый же день заявил ему Эрнесто. – Могу тебя заверить, что я отказался от нее уже давным-давно. Теперь я боец, который будет работать над созданием правительства. Кем я стану? Кто знает? Я даже не представляю, в какой стране я брошу свои кости». А потом со свойственным ему чувством юмора он добавил: «Тем не менее, viejo, так как тебя тоже зовут Эрнесто Гевара, ты можешь повесить на стену в своем архитектурном бюро и мой врачебный диплом тоже, а затем, ничем не рискуя, начать гробить пациентов». Следует отметить, что мой отец представлялся архитектором и даже занимался архитектурной практикой, хоть никогда ничего не заканчивал…

Мой брат не имел ничего общего с тем врачом, который прощался 8 июля 1953 года на вокзале Эль Ретиро в Буэнос-Айресе, теперь он стал Че[8]. Он изменился, повзрослел, но остался все таким же прекрасным. Человек, говоривший быстро, глотая слова, которые, казалось, летели, стараясь догнать несущиеся мысли, вдруг стал солидным. Отец был удивлен, заметив, что теперь он словно медитировал и взвешивал каждое слово, прежде чем его произнести. Он покинул Буэнос-Айрес безбородым; с вернулся с бородой, тонкой и редкой, но это в любом случае была борода. Ему нравились короткие волосы, чтобы не причесываться, а сейчас отрастил трудноуправляемую гриву. Он похудел. Раньше его аппетит всегда отличался изменчивостью, он переходил от прожорливости к полному воздержанию в зависимости от приступов астмы. На нем была оливково-зеленая униформа, широкий пояс цвета хаки и черный берет с красной звездой «команданте», которые будут теперь сопровождать его всегда. Он прибавил в уверенности, в представительности, в харизме и авторитетности, если такое вообще возможно, ибо Эрнесто всегда был человеком сильного характера, природной легкости и с душой лидера. Уже ребенком он считался главарем, никогда никому ничего не навязывая – просто потому, что он внушал доверие. Рядом с ним даже более старшие ребята чувствовали себя защищенными. Его дружба отличалась стойкостью, непоколебимостью и верностью.

Я отметил то уважение, что он внушал своим людям. Передо мной стоял брат, и он ласково улыбался мне, щекотал меня, как когда-то в прошлом, но это был совершенно изменившийся человек. И я поспешил открыть для себя этого брата, того, кто с такой отвагой отличился в бою, кто во главе трех тысяч товарищей одолел хорошо обученную пятидесятитысячную армию, поддерживаемую крупнейшей мировой державой, Соединенными Штатами. И самое важное для меня заключалось в том, чтобы вновь найти ту общность, что связывала нас в детстве.

* * *

Нас на джипе отвезли в отель «Хилтон», где мы должны были жить в течение пока еще неопределенного времени. На улицах Гаваны царила атмосфера страны, наконец-то освободившейся от длительного ига. Во всех кварталах звучала музыка, и люди танцевали, празднуя победу молодых революционеров, которым они были обязаны обретенной свободой. Кругом стоял головокружительный гомон. Партизаны из Сьерра-Маэстры, едва владевшие грамотой, которые никогда не покидали своих деревень или гор и у которых никогда не хватало времени, чтобы побывать в городе, теперь любовались роскошью столицы, небоскребами, автомобилями, отелями.

В «Хилтоне» все выглядело сюрреалистично и необузданно экзотично для молодого аргентинца, каковым был я. Здоровенный негр и карлик в ливреях стояли перед входными дверями, это были охранники из какой-то другой вселенной. Американский актер Эррол Флинн бродил по вестибюлю: прибытие колонны Че в Гавану застало его во время отпуска. Роскошный зал в стиле барокко был наполнен партизанами, развалившимися на диванах, и туристами, изумленными тем, что они вдруг превратились в случайных очевидцев свершившейся революции. И те, и другие выглядели ошеломленными: у них даже не осталось времени «переварить» такой поворот событий. Пока мы наблюдали за всем этим, тоже совершенно ошеломленные, прибыл команданте Камило Сьенфуэгос со своим отрядом. Партизаны вскочили – все, как один. Камило был красив и импозантен с его бородой, длинными волосами, в бежевой ковбойской шляпе и с пистолетом-пулеметом Томпсона на плече. Он разразился громовым хохотом. Он тоже стал легендой. Эрнесто направился к нему, обнял, а потом представил нам. Они стали добрыми друзьями. Сотрудники «Хилтона» вообще ничего не понимали. Ведь все произошло так быстро! В самом деле, это было невероятное зрелище, и я смаковал каждую его секунду. Столы были завалены огнестрельным оружием, и там не оставалось места для тарелок и даже для чашек. Солдаты выглядели оборванными и неопрятными. Они два года находились в подполье. Их форма стала грязной и выцветшей от времени, солнца и капризов погоды, и они сбрасывали ее прямо на пол вместе с армейскими жетонами; сапоги были изношены и все в дырах. Я поразился, увидев молодых людей моего возраста, которые уже были офицерами революционной армии. Но самым удивительным был Эрнесто. Моя семья всегда отличалась маргинальностью, упрямством и полной невосприимчивостью к любой власти. Так что вид моего брата, того самого, кто был освобожден от службы в аргентинской армии по причине астмы, а теперь ставшего «команданте», реально ошеломлял.