Мой ангел злой, моя любовь… - [96]

— Attends! [297] — вдруг раздалось после очередного орудийного выстрела. Кольцо в ладони Андрея шевельнулось, и он приоткрыл глаза, чтобы сквозь прищур взглянуть, отчего оно дернулось. Из его сжатого кулака торчал черный шнурок, привлекший внимание мародера, который пытался проверить, что же такое спрятано в ладони русского офицера, схватился за шнурок и дергал с силой. А после, бросив короткое «Merde!» [298] и вовсе принялся разжимать пальцы, которые изо всех пытался сжать Андрей, не отдавая кольцо. Тогда мародер стал бить стопой по его руке, пытаясь разбить носком сапога хватку, и эти удары отдавались в голове Андрея безумной болью. Он не сумел сдержаться и застонал тихонько, сквозь зубы, когда сапог француза со всего маху опустился на его кулак, разбивая пальцы в кровь, заставляя разжать ладонь. Мародер ловко выхватил шнурок и победно вскрикнул, когда блеснули аметисты, когда увидел кольцо с камнями, а потом взглянул на Андрея, все же расслышав его стон.

— Il semble qu'il est vive! — резко выпрямился мародер, а после испуганно воскликнул, когда лежавший еще недавно у его ног без единого движения русский офицер вдруг бросился на него, вцепился в его горло с невиданной силой для раненого. — Luis! [299]

Андрей планировал повалить француза наземь, а после перекатить того на себя, чтобы второй не мог ударить прикладом или штыком его незащищенную спину и шею. И ему бы это удалось непременно, будь он невредим или просто ранен в руку. Но тут от приложенных при этой атаке усилий кровь прилила к голове, и та немедленно взорвалась невыносимым стуком кузнечных молотов, лишая на миг Андрея сознания.

Француз сумел вырваться из его хватки, оттолкнул от себя, и Андрей упал на колени, пытаясь вернуться в сознание из той дымки, что ныне была в его голове, мешая ясно думать и реагировать.

— Tues lui, Luis! Tues! [300] — хрипел француз своему товарищу, хватаясь за горло, что нещадно болело нынче. Тот не стал себя долго упрашивать — занес над головой ничего не соображающего ныне Андрея приклад карабина, готовый проломить ему череп.

— Ma Anni… mon ange… — прошептал тот, вдруг увидев перед собой в дымке кружащуюся в мазурке Анну. Такую, какой увидел на Рождественском балу в Милорадово. Развевался подол легкого платья, беззвучно скользили туфельки по паркету. Будто крылья ангела, летели за ее спиной концы газовой шали. Ее лицо было таким счастливым, а глаза так и светились радостью. Губы раздвинуты в широкую улыбку. Казалось, еще миг, и она засмеется в голос, чуть запрокинув назад свою хорошенькую русоволосую головку, немножко обнажая зубы.

— Моя милая, — улыбнулся Андрей легко. А потом вспышка в голове ослепила его, прогоняя прочь образ Анны, парившей в танце, скрывая его в черноте, что окружила его своей пеленой. И не будет больше боли, не будет мучений. Не будет ничего в этой черноте… ничего…

…Как жаль, что многое не сделано до сих пор…как же жаль…

Глава 16

В душном дормезе Анне не спалось. Быть может, из-за неудобной позы полусидя или из-за дневного зноя, который разморил остальных. А может, из-за тихого похрапывания графини и болонок, что лежали на подушках на полу кареты. Или из-за качания кареты по неровностям пути, убаюкавшего всех пассажиров, кроме нее. Или из-за страхов, что терзали душу сейчас. Страхов из-за неизвестности, из-за того положения, в котором оказались они ныне, и из-за того сна, что снова привиделся ей в прошлую ночь, первую в дороге.

Поле в тумане. Разноцветье мундиров на утоптанной, залитой кровью земле. Следы свершившегося сражения повсюду, куда только не кинь взгляд. И знакомый ей уже маршрут к офицеру в светлом мундире, лежащему лицом к земле, с кроваво-грязными прядями светлых волос. Только в этот раз Анна просто села на землю подле него, но так и не смогла коснуться холодной белой кожи. Только сидела рядом, обхватив колени, и наблюдала, как медленно рассеивается туман над полем. Словно вечный сон своего любимого сторожила.

Мадам Элиза, которой Анна рассказала о ночном видении поутру, когда приводили себя в порядок прежде чем снова двинуться в путь, успокоила ее, заверив, что это увиденное днем не оставляет на покой ночью, что страхи и тревоги дня настигают ее даже во сне.

А страшиться днем было чего. Едва подъехали к Гжастку, как встали в бесконечную очередь из желающих покинуть город и выехать на дорогу к Москве. Сделать это можно было, переправившись через речку Гжать по деревянному мосту в городе, подъезды к которому были запружены с самого рассвета. Казались, жители всех окрестных земель пустились в путь, спасаясь от французов. Продвигались дормезы от этого скопления людей, животных и экипажей медленно, заставляя пассажиров нервничать. Летела пыль из-под колес и ног пеших путников, проникала через опущенные окна в карету, вызывая кашель и неприятное першение в горле. А если поднимали стекла вверх, то изнывали от духоты и жары, что тут же наполняли дормез.

Яростно лаяли болонки графини на каждого, кто мелькал в проеме окна, этот лай раздражал, злил даже графиню, которая не выдержала и вскоре отдала собак своей горничной, ехавшей позади господских карет в коляске вместе с Глашей, сидя подле барского багажа.