Мой ангел злой, моя любовь… - [43]

— Позвольте поздравить вас с обручением, Марья Алексеевна, — проговорила она, а потом отвела взгляд в окно, на аллею. Она боялась задать вопрос о том, кто нареченный воспитанницы графини, гоня от себя мысль, что та могла обручить Машу и своего племянника. No, il est impossible! [154] — Когда же назначен сей счастливый день для вас?

— Вы же слышали, Анна Михайловна, после дня Вознесения Господня, — отрезала Маша, даже не поблагодарив за поздравление, не отвлеклась от вышивки на подошедшую к ней Анну.

— О, madam la comtesse [155] поведала, что ваш жених влюбился в вас тут же, как увидел, — произнесла приблизившаяся к ним Катиш, восторженно сверкая глазами от услышанной истории о предложении, сделанном воспитаннице графини. Ну, и пусть, что он управитель графских владений! Зато, как сказала графиня, очень положительный и серьезный homme [156], благородного, но разорившегося вконец рода курляндской фамилии, оттого и в управителях.

Этот курляндец давно краснел при виде Маши, как юнец, когда приезжал к графине с докладами, не смел глаз поднять на ту лишний раз, вызывая улыбку на губах Марьи Афанасьевны. А тут еще она давеча заметила, как блестит глаз у самой Маши… Дурно блестит, ой как дурно! Потому и вывела курляндца, Ореста Карловича, на этот разговор о женитьбе, напоминая тому, что пора бы и жену ввести в тот дом в Петербурге, что курляндец прикупил недавно. А чем Маша не хороша? Всем хороша Маша ее.

Курляндец тогда, помнится, бухнулся на колени, стал целовать руки графини в благодарность, чем разочаровал ее несколько — такой деловитый, в летах, а тут вон как! Но согласие свое дала, назначила дату венчания сама же — после дня Вознесения. На что весна — красна, а и та на Вознесенье Христово за лето замуж выходит, грех девице не идти.

Маша, правда, убежала из кабинета в слезах, когда Марья Афанасьевна сказала ей о предстоящем замужестве. Да только графиня знала, что та согласится, никуда не денется. Так и вышло — на Сретенье и обручила ее с Орестом Карловичем. Теперь вот к венчальному дню готовится, приданое шьет. А то, что Маша ходит с кислой миной, так перед союзом венчальным полагается поплакать, чтобы счастливую долю в нем иметь!

— А после и Андрея Павловича сватать буду! — решительно сказала графиня, кивая в подтверждение своим мыслям. — Коли Бог даст лет мне, успею то.

— Непременно даст! — поддакнула Вера Александровна и улыбнулась, проследив за взглядом графини на девиц у окна. Да чего только улыбается она, раздраженно подумала графиня, поджав губы. По твердому убеждению Марьи Афанасьевны, ее Андре нужна жена смирная и добрая да с приданым отменным, а ни одна девица у окна ее требованиям не подходила вовсе.

Меж тем романтично настроенная Катиш расспрашивала Машу о платье венчальном, о женихе, об ожидании, которое ныне, должно быть, томит ту. Машенька же хранила молчание, даже головы от рукоделия не поднимала, и Анне стало жаль ее.

— Оставь ее, Катиш, — прошептала в ухо кузине. — Неужто не видишь, что не по сердцу ей?

Анна еще долго помнила перед глазами эту скорбно опущенную к рукоделию темноволосую голову, эти покрасневшие от слез карие глаза и поджатые губы. Никак не могла выбросить из головы мысли о том, что и ее могут сосватать вот так — без ее желания, совсем не за того, кто по сердцу придется. Вспомнила фигуру в черном фраке, мелькнувшую силуэтом в зеркале при гадании на Крещении.

— Папенька, милый папенька, — плакала она в кабинете отца, перепугав этими неожиданными слезами Михаила Львовича. — Обещайтесь, что не отдадите без моей воли, без желания… обещайтесь…

— Ну, конечно, моя душенька, — обнимал он дочь, целовал в залитые слезами щечки. — Обещаю, моя хорошая…

Но этого Анне показалось мало. Томило душу что-то, тяготили мысли о приближающемся совершеннолетии. Кто знает, как повернется жизнь за эти год и половину, что остались до него? Кто ведает, не соблазнится ли Михаил Львович достоинствами demandeur en mariage настолько, что забудет об обещании? Оттого и молилась неистово в церкви во время Пасхальной службы о том, чтобы счастливой быть, чтобы получить то, что сердце желает. А потом, когда пошли со свечами вкруг храма во время хода, вдруг пришла в голову мысль, кольнуло сердце желанием: «Хочу быть только его… его!». Молила о том беззвучно и после крестного хода, и на последующих службах, что выстаивала в церкви, и перед ликами святыми образной, сама не понимая толком, чего именно просит.

На Благовещение [157] пришло очередное письмо от Петра, в котором тот писал, что уже на пути в Вильну находится вместе со своим генералом, следуя вместе с другими полками к западной границе империи. «On dit [158] в сей град вслед за императором потянулись не только те, кому положено быть там по приказу. On dit que Вильна вскоре станет вторым Петербургом по количеству титулованных и знатных на сажень. Опасаюсь, смотров и парадов множественных, думаю, ныне нашему полку их определенно не миновать в таком количестве, как маршируют по обыкновению в Стрельне. Но войне — быть, mon pere. Если не Français [159] придет к нам, то мы придем к Français! Таков ныне настрой в полках». А после Красной горки Петр уже писал о том, как квартируют они в Вильне: балы и рауты, что давались местными дворянами в честь императора, театральные действа, прогулки и праздники, охота с собаками.