Мой ангел злой, моя любовь… - [371]

«Я люблю ее и принимаю таковой, каковой она является. Я люблю всю ее сущность, мадам, со всей ее неразумностью дитя и горячностью», написал тогда Андрей в ответ в короткой записке, полной вежливых сожалений, что мать приняла решение покинуть его дом. И только получив эту записку, Алевтина Афанасьевна приказала начать сборы.

— О Господи! Ну, почему я не смогла промолчать? Почему мне надобно было все это? — не унималась Анна и тут же отвечала сама. — Не могла смотреть на то, как она день за днем мучает тебя, мой милый… терзает твое сердце. Ведь самое дорогое для меня — твой покой душевный, благодать и радость…

И приникала к нему с готовностью, когда Андрей горячо обнимал ее, тронутый ее очередным признанием.

— Ты позволишь ей уехать? — спросила Анна той же ночью, когда лежала в его объятиях не в силах уснуть, невзирая на усталость в теле.

— Позволю, — ответил Андрей. — Так будет лучше, моя милая, поверь мне. Я уже не младенец, не отрок неоперившийся. Уже давно вылетел из гнезда.

Все едино, упрямо думала Анна, утыкаясь носом в его широкое плечо. Разве Богом не заведено, что с самого рождения мать заботится о своих малышах? Разве нет в ее сердце той искры, которую Анна сама вдруг почувствовала нынче утром, когда Пантелеевна наконец заговорила о том, чего ее питомица ждала уже два месяца?

— Милочка моя, касаточка моя, — улыбнулась хитро Пантелеевна, заговорщицки шепча едва ли не в ухо ей, чтобы не услышали другие. — Я за бельем-то послеживаю… Глашке-то можно ль то доверить? Еще деньков с троицу подождем, а потом и супружника-то можно обрадовать. Ой, касаточка моя, детонька… махонькая моя голубка… как же ты да с дитем-то уже? Ведь только сама недавно, кажись, в люльке-то была!

Хранить молчание Анна никогда не умела, и первой же мыслью было вернуться обратно в спальню, где Андрей облачался в костюм для верховой езды, планируя выехать нынче в поля понаблюдать за жатвой. Анна с той минуты словно на крыльях парила. Да только тот выехал уже, и ей пришлось только улыбаться всем загадочно, пытаясь изо всех сил молчать. И словно на крыльях парила, одухотворенная этой тихой радостью и ожиданием момента, когда скажет Андрею о предположении Пантелеевны. Парила, пока не нашла ее в саду Алевтина Афанасьевна…

Вернется ли belle-mere к ним в дом, или этот отъезд окончательный? Андрей уже давно соскользнул в глубины сна, а Анна все лежала рядом с ним, борясь с соблазном разбудить его и открыть тайну, которую так бережно хранила весь день. Чтобы хоть как-то сгладить все тревоги и напасти, что свалились на них. И чтобы ушла та морщинка, пересекающая его лоб, словно даже во сне Андрей был чем-то озабочен.

Она не сумеет промолчать. Еще до рассветного часа, когда стукнет в двери спальни Глаша, пришедшая будить хозяев, чтобы те успели проводить уезжающих из Милорадово близких, Анна снова заметит эту морщинку на лбу и, прижав его к себе изо всех своих силенок, прошепчет в ухо свою новость. И улыбнется довольно, купаясь в том свете, который прольется на нее из его глаз, когда Андрей сначала с неверием, а после с нежностью заглянет в ее сияющие от счастья глаза…

А позднее проводит свою belle-mere в долгий путь до Москвы и далее в Агапилово, ощущая покой в душе, которого была лишена с момента того разговора. И странную уверенность, что она непременно отыщет пути к заветной цели, которую поставила перед собой. Алевтина Афанасьевна должна ради семьи усмирить свою гордыню. Мать должна снять груз былых обид, что взвалила на плечи сына… «Не мытьем так катаньем», говаривала о знаменитом упрямстве Анны Пантелеевна. Алевтине Афанасьевне только предстояло познакомиться с натурой Анны, не признающей поражений в своих задумках…

— Осторожнее с залпами, ma chere Anni, — прошепчет ей в ухо муж, когда поезд из двух карет покатится по тенистой аллее прочь от Милорадово. — Я, конечно, всегда готов залечить твои раны, ma petite flame, но хотелось бы от всей души, чтобы их было поменьше… и чтобы слез было поменьше…

И уже на ступенях дома, готовясь увести жену в прохладу усадебного дома, коснется губами ее ушка, шепча тихо:

— Я люблю тебя, моя милая…

— Не больше, чем я тебя, — так же тихо ответит Анна, глядя в его глаза. И нахмурится недовольно, когда он кивнет ей в ответ:

— Верно, ты любишь больше…

— Ах, неужто?! — тут же вспыхнет она от недовольства, досадуя на этот ответ. Только когда он рассмеется, поймет, что он ее дразнит, от души забавляясь ее вспыльчивостью. Поймает ее кулачок, которым она ткнет его в плечо. Зацелует каждый маленький пальчик ее, которые спустя некоторое время в тишине спальни за задернутыми шторами будут играючи бегать по его коже.

И никогда не отпустит их из своей ладони. Эти тонкие маленькие пальчики, такие хрупкие в его большой ладони…

Эпилог

Декабрь, 1818 год

Милорадово

Анна приложила эспри из трех пышных перьев разной длины к узлу из волос на затылке, который аккуратно уложила недавно Глаша, покрутила головой из стороны в сторону, любуясь своим отражением в зеркале. Улыбнулась ему — сначала радостно от того, что перья пощекотали обнаженное плечо, а потом уже чуть свысока, с осознанием собственного достоинства, но в то же время в рамках учтивости.