Мой ангел злой, моя любовь… - [364]

Анна рассмеялась, видя забавное выражение личика Сашеньки — такое сосредоточенное, но в то же время восторженное прикосновением к мягким перышкам птички, а после ее полету, когда лакей разжал ладони, выпуская ее на волю. На ее смех к беседке обернулся Андрей и подмигнул ей.

Ей никогда не хватит слов, чтобы высказать свою признательность за его отношение к маленькому Сашеньке. За его непритворное отношение к тому, кого иной бы запер во флигеле, делая вид, что на самом деле мальчик не родственник вовсе. За его хлопоты по установлению дворянства для Саши, положенного ему по праву со стороны отца. За эту улыбку, в конце концов, и эти руки, подхватывающие ребенка и подбрасывающие того в воздух под восторженный визг Сашеньки.

Самое малое, что Анна могла сделать в ответ, это показать всем в округе то, что так тщательно скрывала по своей гордыне, позволяя трепать языками окружающим. Открыть то, что без лишних слов говорило о происхождении мальчика. Чтобы не говорили за спиной Андрея о том, что воспитывает нагулянное дитя. Чтобы даже имени его не касались…

Во время службы, когда прихожане принимали причастие, Анна, забравшая Сашеньку на руки и не отдавшая, несмотря на усталость, его ни Андрею, ни мадам Элизе, ни молодой няньке, сдернула с мальчика чепец, когда тот потянулся к ложечке, протянутой отцом Иоанном. Будто невзначай, показала соседям, собравшимся в церкви, огненно-рыжие кудряшки Сашеньки, доставшиеся ему от матери. И довольно улыбнулась, когда по храму тихим шелестом прошли шепотки.

— Ты могла застудить Сашу, ma chere Anni, — мягко укорит Анну после муж, когда будут возвращаться из церкви. Она видела по его глазам, что Андрей прекрасно понимает, отчего она поступила так. И улыбнулась, прочитав в их глубине, что ему приятно до глубины души та порывистость, с которой Анна бросилась на защиту его имени от сплетен иных. Собственного имени. Ведь отныне она носила его фамилию…

— Не желаете ли выехать на прогулку, ma madam femme, когда жара пойдет на убыль? — предложил Андрей, когда зашел в беседку с задремавшим на его плече Сашенькой, разморенным летним солнцепеком. И Анна с удовольствием кивнула в ответ на его предложение. Она обожала эти часы, когда они выезжали верхом в зеленые просторы, полные самых разнообразных красок луговых цветов. Он верхом на рослом жеребце, а она на белой лошадке, с которой успела познакомиться наперед того, как та была ей подарена в качестве свадебного подарка.

Анна тогда взвизгнула в конюшне совсем неподобающим теперь уже барыне образом, а потом бросилась на шею смеющемуся мужу и уже от него — к белоснежной лошади, чтобы коснуться ее гривы.

— Правило второе, которое нарушаем, — проговорил тогда Андрей. — Твое личное. Не гнать Снежку во время выезда или охоты без моего пригляда… Я помню каждое слово, что Петр мне сказал о твоей манере ездить, и помню наставление твоего отца. Я надеюсь, ты пойдешь мне навстречу в том. У одного из наших соседей молодая жена сломала себе шею, не удержавшись в седле во время прогулки. Я желаю умереть с тобой в один день, но только в старости… Я не требую, Анни, но прошу. Тем паче, Снежка внове для тебя покамест. Вам надо бы еще попривыкнуть друг к другу. D’accord? [701]

— D’accord, — прошептала Анна, видя неподдельную тревогу в его глазах. Понимая, как важно для него получить это обещание. — Никаких скачек сломя голову по лугам и полям. Я буду предельно осторожна.

Новая кобыла была резва, как Фудра, но Анна все же не гнала ее так, как, бывало ранее, скакала по знакомым лугам и дорогам на прежней своей лошадке. До этого времени ее толкало на то желание покрасоваться и эпатировать тех, кто рядом. Теперь, чтобы быть самой-самой из всех для того, кто был подле нее, Анне не надо было вовсе гнать лошадь во весь опор, не думая об опасностях. Она видела неподдельное восхищение в глазах Андрея своей посадкой и грацией, и теперь только его ей было достаточно, чтобы за спиной почувствовать крылья.

Давая отдых усталым и разгоряченным скачкой животным, супруги часто останавливались на лугу, особенно когда начался период уборки сена в стога, которые аккуратными шатрами были расставлены на бескрайних просторах земель имения. Анна обожала эти мгновения, когда они были настолько далеко от чужих глаз и ушей. Когда можно было смело касаться его так, как ей хотелось, в ту же минуту, как проснулось желание.

— Она безумно красива, эта кобыла, — произнесла Анна как-то, когда лежали в высокой еще не скошенной острым лезвием траве, наблюдая за лошадьми, что ходили неподалеку. — И так похожа на Фудру. Ее увели тогда… в тот день… мою красавицу Фудру.

— Я знаю, — Андрей протянул руку и убрал травинку, запутавшуюся в волосах жены. — Я видел ее. В ту ночь, когда Давыдов передал мне письма и портрет. Увы, прелестнейшее создание не было приспособлено для долгих переходов и бешеной скачки от казаков… Я помню, что смотрел на нее, едва живую, и думал о том, что что-то уходит вместе с ней из моей жизни. И вспоминал тебя. Такую яркую в том синем платье на фоне белого снега…

Анна улыбнулась, вспоминая, как улизнула от мадам Элизы в тот день, чтобы побывать на охоте и увидеть Андрея среди прочих гостей гона. Хотела поправить его, что не амазонка была василькового цвета, а только спенсер, но решила, что не стоит его прерывать. Ведь Анна так любила, когда он говорил о том, что чувствовал к ней и тогда, и в настоящие дни, упивалась каждым произнесенным словом. Как кошка в солнечных лучах, нежилась в его любви.