墨瓦 Мова - [79]

Короче, я двинул по дверному полотну коленом. Кажется, не сильно, но шандарахнуло как следует. Звук был таким, будто по футбольному мячу кто-то со всей силы засандалил. Он дернулся вперед, сгибаясь от боли. И успел то ли сказать, то ли попросить:

— Что ты делае…

А оно, знаете, после того, как первый раз ударишь, подступает. Ну и, в общем, я еще раз, уже не коленом, потому что коленом сильно и не ударишь, самому больно будет. Я тогда на шаг отошел и с размаха уже с ноги его. Там, где между дверью и косяком торчала его голова, что-то хрустнуло, так тепло, глобально, вот как когда, например, роняешь пакет с мамиными закатками, и именно с этим звуком они превращаются в месиво из стеклянных осколков. Его тело упало на пол, а голова по-прежнему была зажата дверью.

Ну а там уже как-то само пошло. Это как начать семечки щелкать, только пакет открой — и закончишь, когда съешь все до конца. Говорю же, накрыло чем-то. И я его от души, от сердца, с оттяжечкой. Дверь при этом не грохотала, как в изоляторе, когда металл ударялся о металл — тут между дверью и косяком было еще нечто, оно пружинило и амортизировало. Вскоре порвалась стальная цепочка, и дверь по инерции так отскакивала и распахивалась после каждого удара, что ее приходилось ловить. Новые металлические ручки могли поцарапаться о шероховатую стенку. Их было жаль — хорошая вещь, качественная.

Дрыщ корчился на полу, из его тела выходил звук, похожий на тот, с которым воздух выходит из надувной лодки. Он даже не вдыхал, а, кажется, просто на одной ноте то ли визжал, то ли шипел, и этот звук ужасно раздражал, разъярял, как и вид первой крови в драке. Я ударил по двери еще несколько раз, визг утих. На месте, где должна была быть голова барыги, лежало что-то, напоминающее разбитый арбуз. Много красного, волосы. Волосы неопрятно налипли на дверной косяк. Выглядело это очень неэстетично. Я зашел внутрь. В его квартире явно недавно был сделан ремонт. За мои деньги. За деньги таких, как я. Сейчас надо было запереть дверь. Я потянул ее на себя, но арбузная мякоть мешала. Дрыщ ты, дрыщ! Я взял его за ногу — почему-то удивило, что нога теплая, а у марионеток, пусть и очень похожих на людей, не может быть теплых ручек-ножек. На ноге был теплый тапочек. Когда я отпустил ступню, тапочек упал на пол. Я поднял его и стал натягивать, а он все не хотел надеваться — мягкая, не окоченелая плоть не хотела в него помещаться. Внезапно по ноге пробежал какой-то спазм. И еще раз. Я отпустил ее, и она шлепнулась о пол.

Убить человека не страшно, если он не человек. Барыги — не люди. Даже если глазки у них голубые.

Я вошел в комнату, осмотрел себя. Как ни странно, на руках и брюках не было ни капли крови. На столике рядом с включенным сетевизором стоял рюкзак — видавший виды, но фирменный North Pole. По ящику шло шоу «Веселые коты». Какое-то время я смотрел на то, как они прыгают и кувыркаются, и мне вдруг стало смешно. Хорошее шоу, и почему я его раньше не смотрел?

Расстегнул рюкзак. В нем оказалась книга, цвет обложки — черный, год издания — 1989, перевод на мову «Сонетов» Шекспира с вступлением и послесловием, написанными тоже на мове. Необычно тяжелая, будто это не книжка, а пистолет. Желтые страницы со странным ароматом. Так пахнет листва. Пожухлая листва, гниющая в октябрьском парке под плачущими небесами.

Там же, в рюкзаке, я нашел незапароленный электронный кошелек с пятьюдесятью тысячами новых юаней. Без пин-кода и индикатора сетчатки — все security-функции у него были отключены. Дрыщ действительно был полным дебилом — носить с собой такие суммы в городе, где убивают за двадцатку.

Забрал кошелек и книгу, прихватил также прошлогодний Esquire — дома полистаю — и пошел на выход. У дверей лежало это — и мне пришлось аккуратно переступить. У входа была лужица, натекшая из арбуза. Я посмотрел на голую ступню. Вернулся на два шага. Взял тапок и набросил на пятку — так выглядело аккуратнее. Несмотря на то, что вокруг царила не то весна, не то зима, я настойчиво ощущал запах пожелтевшей листвы, которая гниет в октябрьском парке под плачущими небесами.

Меня взяли на следующий день, и то — только потому, что Сергей Писецкий в своем «Полном писце» слишком язвительно издевался над следственными органами, которые даже джанки, затаривающихся у покойника, не проверили. Короче, меня взяли, вместе со съемочной группой съездили на квартиру, заставляли меня по ней расхаживать, замеряли следы, которые я оставлял. Потом принесли извинения и снова отпустили. В вечернем выпуске, перед «Веселыми котами», которых я сейчас регулярно смотрю, сообщили, что убийца действовал очень осторожно и смыл все следы — даже те (это было подчеркнуто особо!), которые оставили на двери его ботинки.

Я смеялся, когда это смотрел.

Я понял следователя Язэпа Лесика правильно.

Основной версией убийства по сетевизору, а значит, и всем обществом (включая следствие), было признано «сведение счетов между разными кланами наркоторговцев». Все перешептывались о триадах, потому что убить человека и не оставить следов может только профессионал. Через месяц дело закрыли, потому что было доказано, что наркодилер покончил жизнь самоубийством (мне как пытливому телезрителю осталось непонятным, кто же тогда «замывал следы»). В итоге все выглядело так, будто триады дали на лапу Следственному комитету, чтобы тот закрыл глаза на реальные обстоятельства дела, и тот действительно закрыл, наплевав на подколки Писецкого и глобальное общественное сомнение. Что ж, эта путаница мне полностью на руку.