Мост на реке Бенхай - [29]

Как-то мне довелось беседовать с одним из моих соотечественников, хорошо знающим Азию. Он теперь занимает ответственный дипломатический пост. Это бывалый человек. После участия в испанских событиях, он в качестве врача оказался в Китае. Здесь, в тяжелых фронтовых условиях, провел 1939–1945 годы, изъездил Бирму, Индокитай. Многое ему довелось видеть и пережить, поэтому он закалился и не очень-то восприимчив был к разным драмам. «Но одно зрелище я не забуду до самой могилы, — рассказывал он, — Я видел вьетнамских или, как тогда говорили, аннамитских женщин, выполняющих тяжелую работу на погрузке судов в Хайфоне. Они шли гуськом, одна за другой, худые и усталые — кожа и кости, — согнувшись под тяжестью груза, который нелегко было бы нести даже дюжему мужчине! Погрузкой распоряжался надзиратель-француз — сильный, холеный, настоящий образец здоровья. Видимо, недовольный слишком медленным, по его мнению, темпом работы женщин-грузчиц, он вдруг начал погонять их. Но как! Его длинная, сделанная из сыромятной кожи плеть начала гулять по спинам слабых, вконец истощенных созданий!.. Тщетно пытались женщины ускорить шаг: они даже не могли защититься от удара или уклониться от него… О! За свою жизнь я достаточно насмотрелся на унижение человека. Но когда я думаю о прежнем Индокитае и о тех издевательствах над людьми, которые творились колонизаторами, перед глазами всегда встают эти изможденные, зверски избиваемые белым надсмотрщиком грузчицы из Хайфона…»

Возвращаясь с разработок в город Лаокай, я вдруг услышала настойчивый перезвон церковных колоколов. Долго звучали их мерные удары, но все же в конце концов и они затихли. Так будут затихать и горькие воспоминания о тяжелом прошлом Вьетнама. О прошлом, в котором трудно было понять, что хуже — нищета или унижение и несправедливость.

Через приоткрытые двери моей комнаты с цементным полом слышно, как встревоженными голосами перекликаются кем-то разбуженные птицы. Раннее утро приносит с собой волну теплого воздуха, напоенного свежестью после ночного дождя. В углу комнаты лежит огромный лист папоротника, привезенный мною из Чапа. Он вянет и распространяет терпкий, приятный запах. Жаль, что я не могу засушить его и увезти с собой в Польшу: «листочек» больше меня.

Хоан стучит в тонкую стенку перегородки:

— Спишь?

— Нет. Давно встала. Чай готов!

Разливаю по чашкам горьковатый напиток, традиционно предшествующий завтраку. Из боковых дверей выглядывает Нинь. В лихо сдвинутой набекрень шапочке он скорее напоминает фантазера-«гавроша», чем бывшего артиллерийского офицера. Видя, что я не проспала, он одобрительно кивает головой.

Хоан собирается показать мне школу, где он учительствовал много лет назад. Проходя по улицам города, он внимательно осматривается вокруг. Время от времени Хоан отмечает перемены, любуется новыми зданиями:

— Вот тут когда-то был клуб. Разумеется, предназначенный исключительно для чиновников колониальной администрации. Теперь в этом здании разместилась библиотека.

Заходим туда. Пятнадцать тысяч томов. На одной из полок нахожу справочник о нашей стране, изданный на французском языке. Подписи под фотоснимками кто-то перевел на вьетнамский. Книга потрепана — видимо, от частого пользования.

Проходим мимо спортивной площадки: раньше тут был теннисный корт для чиновников-французов. Чистый, окрашенный в светлые тона домик: резиденция местной группы Международной комиссии по наблюдению и контролю за перемирием. И рядом — школа. Опустевшая и тихая в воскресный день.

— На первый взгляд почти все так, как и было! — продолжая оглядываться, говорит Хоан. — Пойдем, я покажу тебе дом, где я жил. Это тут, рядом. Я чувствовал себя в нем страшно одиноким…

— А почему Иен не поехала с тобой?

— Наши дети тогда были очень маленькими. Различие между климатом в Дельте и горным климатом могло плохо отразиться на их здоровье. Поэтому мы предпочли не рисковать. Правда, у нас оставалось время вакаций… По вечерам, если удавалось рано закончить просмотр ученических тетрадей, я брался за перо.

Это здесь, в Лаокае, появились первые короткие рассказы молодого провинциального учителя, имя которого никому еще не было известно. Поначалу он писал их для самого себя, даже не мечтая о публикации. В выборе тем и формы Хоан руководствовался только собственной интуицией. В стране не было ни традиций, ни опыта, которыми обычно пользуется начинающий европейский прозаик. Поэзия — хотя она прочно вошла в жизнь вьетнамцев и не является привилегией профессионалов — Хоана не привлекала. Он упорно писал прозой, сам не предвидя того, что впоследствии станет пионером современной реалистической повести и новеллы во вьетнамской литературе.

Через приоткрытую дверь заглядываем в класс. Скамейки, столы, доска со следами мела…

— Все как и прежде? — спрашиваю я.

— Да, пожалуй. С той лишь разницей, что до войны ее посещало около ста учеников, то есть не больше двух процентов всех детей школьного возраста. Да и то она была лишь начальной школой. Ближайшая же средняя, для «туземцев», находилась в Ханое.

Наши голоса привлекли внимание молодого учителя. Подойдя к нам, он поздоровался, представился и любезно пригласил в канцелярию. Хоан сказал ему, кто я такая, о себе же только коротко заметил, что когда-то тут работал. Я попыталась открыть нашему собеседнику правду о Хоане, но он решительным взглядом остановил меня. А я решила, что для молодого учителя встреча с выдающимся писателем была бы немалым событием… Ох уж эта мне пресловутая вьетнамская скромность!