Мост к людям - [98]

Леся умолкла, словно ждала, что Дзюба выскажет свое мнение. Но Дзюба молчал. Только затягивался едким дымом самокрутки с такой силой, что в легких у него хрипело.

— И не забудь — еду тоже надо варить на той стороне. Чтобы как-нибудь кухню не нащупали и не разбили, ведь людей надо кормить как следует.

Дзюба швырнул окурок на землю и, как всегда, тщательно притоптал его сапогом.

— Так, так… — глянул он наконец. — Значит, такой приказ?

— Может, ты с чем-то не согласен?

— Нет, почему же…

— И хорошо. Приказов не обсуждают.

— Ясно.

— Так что выполняй.

Лесин голос уже не ломался, словно она успокоилась наконец и металл в нем застыл. Дзюба ушел. Девчонка еще некоторое время стояла, прислушиваясь к шелесту прошлогодних листьев под ногами матроса, словно все время ждала, что Дзюба вздумает повернуть назад. Когда шаги совсем затихли, она медленно вернулась в землянку.

Всю ночь Леся не выходила. Временами из землянки доносились неясные звуки, похожие на глухие удары, к которым иногда присоединялся еле слышный металлический звон. За озером изредка постреливали, и когда раскатистый гул замирал, из землянки можно было снова услышать ритмичные таинственные звуки.

Как только стало светать, Леся вышла из землянки. Побледневшая, но непривычно напряженная, она была словно свита в тугой клубок. В это время всегда приходил старый партизанский кашевар Филипп Галаган, приносил завтрак командиру отряда. Вскоре он явился, но в землянку Леся его не пустила. Старик удивился — ведь и вчера Вовкобою было худо, а все же поесть он давал командиру сам. Но когда Леся стала у двери и приказала отдать котелок ей, он покорился и лишь горестно покачал головой:

— Так-то ему, выходит, худо?

— Та́к вот, дядько Филипп, — девочка отвела взгляд от старика.

— А что, если… — Повар не отважился договорить. С полминуты помолчал, потом добавил: — Не доведи господь! В его жизни и наша жизнь.

То была правда, и никто не знал ее лучше Леси.

В полдень, когда Филипп принес командиру обед, он уже не спрашивал, можно ли ему внести котелок в землянку. И все, кто приносил боевую сводку или шифровку с Большой земли, покорно отдавали девочке листок и терпеливо дожидались вблизи, пока Леся вынесет из землянки ответ. Даже те, кто приходил за устным распоряжением, должны были хотя бы вкратце изложить дело на бумаге — все знали, что Леся никого не пускает в землянку: ведь врач убит еще в первый день немецкого наступления и единственный врач возле Вовкобоя — она.

Лесю теперь трудно было узнать. Она помрачнела, но стала словно взрослее и еще деловитее. Ответы, с которыми она выходила, были точными и исчерпывающими. Высокий, полудетский голос был так же звонок, как и раньше, но появились в нем и настойчиво звучали какие-то новые, несвойственные ему прежде ноты. Даже если ответ ее кого-нибудь не вполне устраивал или мог вызвать недовольство, никто не решался возразить — не только потому, что то был ответ от имени Вовкобоя, но и по какой-то иной причине, связанной с самой девчонкой, с ее внутренней волей, со скрытой силой ее слов.

На третий день наступления немцы вконец осатанели. Изможденные бойцы партизанского отряда уже не в силах были сдерживать озверелый натиск, усиленный несколькими танками и десятком пушек. Выход был один: перебраться через озеро, оставить врагу партизанскую планету — лес.

Когда Дзюба вынырнул из чащи и быстро направился к землянке, Леся была на своем обычном месте, возле поваленного ствола, но не сидела, а прохаживалась вдоль него большими медленными шагами. Задумавшись, она крепко сцепила за спиной свои слабые, тоненькие руки и даже не заметила, когда матрос подошел.

— Ты куда? — бросилась она наперерез, увидев, что он направляется в сторону землянки.

— К Вовкобою, куда же еще!

— Стой! — крикнула она вдруг с такой силой, что голос ее надломился.

Матрос остановился и удивленно глянул на нее. Дзюбу поразил и сам окрик, которого он от Леси не мог ожидать, и решительность ее запрета в эту тяжкую минуту, когда над отрядом нависла угроза и до крайности нужен был Вовкобой. Он не мог представить, что командир, зная о трагическом положении отряда, способен поставить пусть и необходимый, но все-таки личный покой выше интересов дела и безопасности своих товарищей.

Дзюба уже раскрыл было рот, чтобы возразить, но Леся опередила его. Она усмехнулась, и глаза ее насмешливо блеснули.

— Да ты глянь на себя! — воскликнула она. — Сам скис и Вовкобоя убьешь своей кислой миной!

Это был удар по матросскому достоинству Дзюбы — Леся понимала. По существу, она обвиняла севастопольского моряка в панической трусости и сознательно рассчитывала на то, что такое обвинение должно его обидеть и покорить. Но Дзюба не обиделся и только горестно вздохнул:

— Все равно конец… Немцы уже отозвались и с тыла…

— Так-таки уже и конец! — не унималась девочка. — Что-то ты сегодня очень перетрусил.

Дзюба понял, что Вовкобоя ему увидеть сейчас не удастся. Он снова взглянул на Лесю и снова встретил взгляд, исполненный обидной насмешки и спокойной решимости.

— Ну ладно, — сказал он, — только не заставляй писать. Передай, что к ним свежая рота подошла, а наши хлопцы уже так обессилели, что и мушек на винтовках не видят.