Мост к людям - [108]

На стадионе поднялось бог знает что. Еще когда немецкий форвард промахнулся, по стадиону прокатился легкий смешок, а потом и сплошной хохот. Масла в огонь всеобщего веселья подлил оркестр, совсем некстати ударив туш. Когда же капельмейстер спохватился и опустил свою дирижерскую палочку, оркестранты растерялись и не все одновременно перестали дуть в свои трубы — раздалось нечто похожее на жалобное меканье заблудившихся коз и овечек. Те, кто сидел недалеко от немцев, озабоченно наблюдали, как к долговязому коменданту нагнулся плотный начальник концлагеря и лицо его постепенно багровело.

А на поле продолжалась игра. Теперь судья уже вообще не обращал никакого внимания на грязные нарушения правил. Немецкие игроки откровенно били киевлян по ногам, грубо толкали в спину, хватали руками, подставляли ногу… Три советских футболиста уже прихрамывали, но не оставляли поля и играли, превозмогая боль. Держались из последних сил, но себе воли не давали — не имели права допускать малейшего нарушения правил.

И все-таки судья нашел, к чему придраться, и назначил пенальти в ворота Трусевича.

Стадион замер. При таком счете ничего страшного не было бы, реализуй немцы это пенальти, но произошло чудо — Трусевич взял мяч!

Невероятный успех команды, пожалуй, не столько опьянил зрителей, сколько отрезвил их: все почувствовали, что в воздухе запахло бедой. Постепенно становилось ясно, что на стадионе происходит нечто более значительное, чем просто футбольный матч. И если первому голу люди обрадовались, а после второго, почти не скрывая, торжествовали победу, то теперь, после взятого пенальти, умолкли и только растерянно улыбались, как бы застыв в нерешительности между радостью и страхом. Но в сознании каждого роились беспокойные мысли: а может, и сообщения военного командования о безудержном продвижении на восток еще не означают окончательной катастрофы? Может, и на поле боя их так же можно бить, этих надутых индюков, которые так кичатся своей непобедимостью? Можно, безусловно можно, если даже здесь, на стадионе, одиннадцать ребят наглядно показывают это всем! И в сердцах тех, кто пал духом, вспыхивала надежда: нет, враги не добьются своего и на поле боя, это теперь ясно как день!

Когда в немецкие ворота влетел пятый мяч, над стадионом заревела сирена — воздушная тревога! До конца игры еще оставалось минут двадцать пять, но игра была остановлена. Люди не бросились с трибун, как бывало всегда в таких случаях, — все понимали, что никаких самолетов поблизости нет. Комендант вынужден был остановить матч, воздушная тревога только ширма, только наименее позорный способ как-то спасти свой престиж перед угрозой еще большего позора. Люди неохотно вставали со своих мест, медленно продвигаясь к выходу. Но в проходах появились солдаты с автоматами наперевес, стали подгонять и подталкивать зрителей, и через четверть часа на трибунах уже никого не осталось.

И только те, что выходили последними, видели, как на середину поля, где стояли рядом один к одному одиннадцать победителей соревнования, окруженных солдатами, подкатила большая тюремная машина. Киевляне поочередно исчезали в ее темном чреве. И кто знает, может, заталкивали их туда как раз недавние их соперники, для которых насилие было единственным способом выглядеть победителями и которые тем не менее всегда оказывались побежденными, когда встречались с духовным величием и самопожертвованием во имя человеческого достоинства.

1943

Перевод К. Григорьева.

ДРЕЗДЕН

Кто был на войне, тот никогда не сможет думать о ней спокойно. Безумный вихрь будничных дел вертит и засасывает, будто сознательно стремясь отвлечь от воспоминаний, но стоит ему уняться хоть на миг, и невольно попадаешь снова в тиски своей памяти.

Почему?

Если бы еще не постоянные напоминания — дом, только что выстроенный на недавнем пустыре, пожилой инвалид, мчащий в своей дребезжащей мотоколяске, десятки других красноречивых примет, которых как будто бы со временем становится и меньше, но полностью они не исчезают… Вот и здесь — пустыри, похожие на песчанистые выгоны или огромные ярмарочные площади, на которых давно закончился торг… Они уже не напоминают тех ужасных развалин, что возвышались едва ли не до туч, когда я здесь был тогда, впервые, но пустыня, образовавшаяся вместо них, еще более мертвенна, чем сами руины. Да и исчезнут ли когда-нибудь из памяти лица — ну хотя бы лицо Сергея, продолговатое, бледное, с глазами, запавшими под надломленные брови, которые почти срослись над тонким носом! Конечно, я пойду в знаменитый Цвингер и постою у «Сикстинской мадонны», как полагается, когда приезжаешь сюда. Но прибыл я не ради этого. Я не могу забыть Сергея, хотя со времени, когда в последний раз видел его, уже и поседеть успел. Что это, результат моей чувствительности или еще одно подтверждение того, что человек побывавший на войне, уже не сможет о ней не думать?

Все сходится на том, что Сергей погиб здесь. Единственный большой город в тылу — куда же еще могли немцы с ним податься? Когда мы освободили концлагерь, расположенный в лесу, километрах в десяти на восток, Самчук рассказал, что Сергея с ним не было, его отправили куда-то дальше. Дальше был только Дрезден, западнее него уже хозяйничали американские войска. Следовательно, если его не пристрелили по дороге, то могли спровадить только сюда, в единственную тюрьму, оставшуюся в их распоряжении.