Мост к людям - [105]

Уже стемнело, когда на улице появился комендант в сопровождении целого эскорта. Посмотрел на небо, розовевшее еще отблесками недавнего заката солнца, и, видимо, решил, что начинать рано. Окруженный десятком своих подручных, он стал им что-то весело рассказывать. Так они стояли и непринужденно разговаривали минут пятнадцать, а может и больше, потом комендант подал команду и солдаты начали выгонять людей из соседних хат. Вскоре поблизости уже стояла целая толпа. Тогда двое солдат вошли в хату и вывели старую мать и ее невестку — обе держали в руках по каганцу.

На село опустилась темная октябрьская ночь, с низин веяло влажным холодком, хотя ветра почти совсем не было. Изредка он оживал, словно неожиданно просыпался, и тогда по вершинам деревьев пробегал едва слышный шелест. Через мгновение ветки снова успокаивались, и вокруг наступала полнейшая тишина. Солдаты почти не подавали голоса, только подталкивали людей, заставляя их строиться в колонну, как будто идти должны были далеко и хотелось, чтобы в колонне был порядок. Старуху и ее невестку поставили впереди колонны, а когда процессия выстроилась и солдаты стали по бокам, комендант подошел к передним и, чиркнув зажигалкой, собственноручно зажег оба каганца. Все свершалось тихо и мирно, комендант зажигал фитильки с любезной улыбкой. Похоже было, что собираются служить пасхальную всенощную и люди сейчас пойдут вокруг церкви со свечками в руках.

Команды идти никто не подавал — просто комендант шагнул вперед и люди пошли следом, словно за пастырем. Но он прошел впереди только несколько шагов, потом чуть свернул в сторону и пошел рядом с двумя передними, — очевидно, за поведением женщин хотел наблюдать лично.

Пока шагали по улице, ветра почти не было, обе женщины шли, держа каганцы у груди, и огоньки иногда только припадали к каганцам и затем снова выпрямлялись. Но за крайней хатой дорога круто поворачивала вправо, в сторону левады, и когда оттуда вдруг подуло, огоньки затрепетали, а люди даже замедлили ход, словно наткнулись на преграду. Ветерок и тут дул слабо, но уже не так мягко, и, наверное, именно теперь, почувствовав его прохладнее прикосновения, все впервые испугались по-настоящему, словно после необычно спокойного поведения солдат и любезности коменданта только теперь и осознали, что речь идет о человеческих жизнях.

Две женщины шли рядом — старуха нетвердо ступая и временами спотыкаясь, а молодая хотя и ступала увереннее, но волновалась сильнее свекрови. Она понимала, что сейчас или, может, через минуту какой-то из двух огоньков погаснет первым, и ей была отвратительна эта кровавая игра палачей, которые знали, что так или иначе, а по одной обязательно будут справлять кощунственную тризну. Ей хотелось жить, но не ценой другой жизни, да и не могла она допустить, чтобы в угоду врагам это решал слепой случай. Можно было слегка дунуть на свой огонек, погасить его и остановить игру — никто бы не заметил. Но гордость не позволяла ей что-либо делать тайком. И она высоко подняла свой каганец над головой — там ветер гулял свободнее, там человеческая стена не стояла на его пути и он мог скорее закончить дело.

Толпа всколыхнулась, когда огонек взвился вверх. Кто-то позади предостерегающе зашикал и даже дернул молодую женщину за кофточку. Комендант что-то крикнул по-своему, один из солдат бросился вперед, но, пока добежал, уже было поздно: как раз повеял ветерок, всколыхнул огонек, пригнул его — и погасил.

Комендант не скрывал своего раздражения, но не сказал ни слова, только взмахнул рукой. Двое солдат подбежали к учительнице, схватили ее под руки и, расталкивая толпу, потянули назад.

— Мама! — только и воскликнула женщина. — Прощайте, люди!

Солдаты тащили ее, почти волокли, и все-таки она несколько раз оглянулась на прощанье. А толпа стояла, замерев, и горестно смотрела вслед, пока женщина не исчезла в глубине черной ночи.

Я рассказал то, что слышал от людей, которые недавно пробились к нам из Полтавщины.

— А этот комендант, он и теперь в Глубокой Балке? — спросил я.

— Там. А где ж ему быть? — ответил старший среди них и, бросив окурок на землю, притоптал его сапогом. — Там он. Только гниет в земле — повесили его наши хлопцы на вербе над речкой.

Конечно, иначе быть не могло. Он считал, видимо, что спектакль по известному произведению, который он решил осуществить при помощи необычных актеров, не удалось довести до конца — сорвала его эта проклятая учительница. Не понимал, что спектакль продолжался — продолжался долго, пока к финалу не привел неумолимый закон, запрещающий превращать человеческую жизнь в кровавую игру.

Этот закон карает сурово, и отменить его приговор не в силах никто и ничто — в этом убедятся кровавые игроки еще не раз, пока мы с боями будем идти к их логову.

Воронежский фронт,

1942

Перевод К. Григорьева.

СТАДИОН

Мы сидим вдвоем на каменной глыбе, отколотой снарядом от арки при входе на киевский стадион «Динамо», — отдыхаем перед тем, как начать переправу через море руин, которые были когда-то Крещатиком. О своем случайном соседе я знаю мало — пришел откуда-то из-за Десны, партизанил в остерских лесах и теперь догоняет свое подразделение, в которое влилась его партизанская группа после того, как наши войска переправились через Днепр на правый берег. Он еще в гражданском, события развивались в последнее время так стремительно, что обмундирование не успели подвезти — едва управлялись с боеснабжением. Даже автомат у него на груди вражеский, немцы бросили такое количество обойм и кассет, что, как выражается мой сосед, «не было необходимости делать лишние затраты для собственной армии, когда можно бить врага его же оружием». Да и привык, по правде говоря, к немецкому автомату, как-никак, а почти два года с его помощью воевал…