Мост. Боль. Дверь - [84]

— Неужели вы так страстно любите пиво? — спросила милиция.

— Я ищу брата. А он да — он любит пиво.

— Ну что же. Желаем успеха. Только старайтесь без драк.

— А пусть они руки не распускают.

Зинка погрозила кулаком активисту, которому она рассекла бровь, и пошла домой.

Уже подморозило. Уже гололедицу припорошило снежком. Город стал чище и шире, как коридор с открытыми окнами.

Зинка гуляла в Михайловском саду, она любила гулять в этой округе: выйдет на Марсово поле, посидит у дворца Петра Первого, по Неве пройдется неспешно; там он и встретился ей, в Михайловском саду у павильона, бледный, можно сказать фарфоровый, — играл в шахматы с каким-то осклизлым типом в шапке-ушанке. Волосы на его голове отросли, топорщились ежиком, уши были прозрачные — наверное, он уже слышал зовы небес.

— Ты что такой? — спросила Зинка.

Он посмотрел на нее чуть улыбаясь, он снисходил до людей, как усталый ангел, — даже не спросил: «Кто ты?»

— У него мать и отец померли от случайного отравления газом, — сказал осклизлый. — Он, бедняга, теперь папашины ордена продал фулеристу. Фулеристы — звери, чего хочешь купят. — Осклизлый двинул фигуру. — Зевает. А раньше играл. Он разрядник.

Улыбка усталого ангела была печальна и меланхолична.

Он был неумытый, голодный, но когда-то он был счастливым — Зинка это почувствовала больно сжавшимся сердцем. Она сняла с осклизлого ушанку, надела ее на ангела, посмотрела — ровно ли, и сказала:

— Вот так.

— Он мне трюндель проиграл, — возразил осклизлый, достав из-под себя кепочку. — И в этой партии у меня преимущество — проходная пешка.

Зинка ему пригрозила:

— Повякай — шахматы отберу. — Ангелу сказала: — Пойдем.

Ангел послушно встал. Зинка взяла его за руку и повела. Когда отошли, объяснила:

— К тебе пойдем. Я обед приготовлю. Поесть тебе надо.

Озябшие шахматисты, примороженные к скамейкам, смотрели им вслед.

По дороге Зинка купила еду: молока, мяса, картошки, луку, хлеба, макарон.

По Фонтанке со стороны Невы неслись скутера — восемь штук. За каждым выгибалась волна хвостом. Скутера были похожи на петухов. А шуму-то от них было, шуму.

Дерево, расцветшее в душе Петрова, сильно привяло. Словно под ним развели костер. Казалось, оно корчится в муках. Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле…

— Слышите, Александр Иванович, вы бы видели эту квартиру. Хорошая, чистая, ну, еще не загаженная. И пусто. В одной комнате Цветаева — увеличенный портрет. В другой — увеличенная фотография. Красногвардеец и барышня — поясок на платье по бедрам. Вы никогда не думали, как быстро женщины тогда разделись? В девятнадцатом еще в юбках до полу ходили, а в двадцатом чуть ли не в мини. И все крепдешин, креп-жоржет, чтобы видно было насквозь. Смотрю я на фотокарточку, а он говорит: «Дедушка и бабушка». Значит, так: Цветаева, дедушка и бабушка — значит, сердце мне подсказало правильно… Вам противно, Александр Иванович?

— Да нет. Что ты? Мне просто больно и душно.

— Ну подышите. Отдохните. Вы замечали, Ленинград как будто пристроен к небу? Отдохнули?..

— Хорошо у тебя, Гена, — сказала Зинка ангелу. — Просторно. — Когда покупали продукты, выяснила, как ангела зовут.

Гена объяснил с усмешкой:

— Скоро этот простор кончится. Кого-нибудь подселят.

— А ты женись.

— На ком?

— На мне.

— Я не могу, — сказал Гена. — Я слабый… — И отвернулся.

Пока варился обед — суп с говядиной, картошкой и макаронами на первое и макароны с тушеным мясом на второе, еще ею был задуман чай с протертой клюквой и сушками — Зинка вымыла полы, Гену заставила вынести мусорное ведро и обтереть подоконники.

На кухне был столик, и две табуретки, и почти пустая полка с посудой: две кастрюли, сковорода, тарелок штук пять, все треснутые.

— Слышите, Александр Иванович, оказывается, нажитое всей человеческой жизнью добро можно спустить так быстро и так безжалостно. Он даже штопор умудрился обменять на стакан «каберне». Петров, это — лучше повеситься…

Гена хлебал суп жадно, и вместе с тем суп не шел в него, он давился, словно ложка супа была комком глины.

— Ты ешь спокойно, — говорила ему Зинка. — Передохни и снова ешь.

Он вспотел от еды. И прямо за столом уснул после чая. А когда Зинка вымыла и убрала посуду, часть на подоконник, часть на полку, он разлепил глаза и сказал:

— Ну давай, что ли, попробуем.

— Что попробуем, Гена?

— Поженимся немножко.

— На немножко уговора нет, только на очень долго. На сто лет.

— Не пойму я тебя. Ты что, фиктивный брак предлагаешь: мне комната, тебе комната? На это дело тариф есть.

— Не нужен мне фиктивный брак, — сказала Зинка вкрадчиво. — Ты не безнадежный, Гена. Ты еще на ноги встанешь. Мне по-настоящему замуж надо. С чувствами, с ребятишками. Вот как у них. — Зинка показала на фотографию Гениных дедушки и бабушки.

— Не оскверняй, — сказал Гена хмуро.

— Если ты еще такие слова помнишь — значит, и до филармонии недалеко. Гена, я ведь красивая, это ты своими запойными глазами видишь?

— Вижу, — пробурчал Гена, вздохнул, взял тарелку с подоконника и налил себе супу.

— Я настоящие обеды умею готовить, — сказала Зинка. — И по книге можно. У меня книга есть.

— Приходи завтра, — сказал Гена. — А сейчас дай треху.