Мост. Боль. Дверь - [82]

— Иди глаза сполосни — яичница уже на столе.

Утром перевода от отца не было.

Днем перевода не было.

Вечером не было.

Съездили, взяли вещи из камеры хранения.

— Что-то случилось, — сказал Лев. — Тебе нужно срочно лететь. Завтра пойдем в аэропорт, там у меня Маня в кассе.

После ужина он попросил ее поиграть, потом сказал тихо:

— Ложись, — и вышел.

Зинка заробела. Ноги стали ледяными, пальцы рук тоже. Она постелила себе на диване и легла, прижавшись к стене. Потом вскочила, вытащила из сумки подаренные отцом на окончание школы французские духи «Papillon». Надушила волосы, грудь и под мышками и, клацая зубами, снова забралась под одеяло.

Лев ходил по коридору, вот остановился около двери, постоял. В щели пробился дымок от его сигареты.

— Зинаида, спишь?

— Нет, — ответила Зинка. Ее колотило.

— А ты спи. Я пойду — дело у меня. Ты о чем-нибудь хорошем вспомни, лучше всего о собаке, и сразу уснешь.

Лев ушел. Хлопнула дверь.

Зинка ревела. Била кулаком подлокотники. Потом хохотала, потом захотела есть. Пошла в кухню, поставила чайник и съела толстый бутерброд с колбасой. Потом вытерла рот полотенцем и, наверное, с минуту простояла в коридоре перед зеркалом. И от вида своей шеи, груди, живота, крепких ног, от их красоты, от всего этого, такого чистого, поднялось в ней желание. Оно испугало ее, оно заслоняло ее разум, как темная воля. Зинка стиснула груди, выгнулась и, чтобы спастись, не завыть, сильно ударилась головой в стену.

Потом она лежала вытянувшись, усталая и опорожненная. Дрожь пробегала по ней, как по тихой воде, затухая в пальцах ног. Зинка думала о собаке, большом неуклюжем щенке по кличке Авель.

На следующий день Лев купил ей билет на самолет. И, когда пришла пора им прощаться, Зинка поцеловала его в щеку сухими распухшими губами. А пальцы скребли его рубашку возле ворота. И, чтобы успокоить, он взял и крепко прижал ее пальцы к своей груди.

— В Ленинграде будешь — приходи. Корреспонденцию посылай на почтамт, до востребования — не хочу, чтобы твое письмо моей клизме в руки попало… Ну, иди, иди… — И закричал вдруг, когда она прошла ограждение: — Приезжай!

Прилетев домой, Зинка узнала — «закон подлости» действовал безотказно, — что неделю назад, взяв отпуск за свой счет, отец уехал в горы на охоту. Охотников ждали только через три дня.

Знакомые и соседи сочувствовали Зинке своеобразно. Например, говорили: «Стоило в такую даль ездить, чтобы провалиться. Провалиться можно и где поближе, в Алма-Ате, скажем». Советовали, не мешкая, поступать в местный металлургический институт. Или в педагогический. Или в медицинское училище. Или в сельхозтехникум. Или на курсы киномехаников.

Приехал отец. От него и от его вещей пахло дымом. Он повел Зинку на могилу матери. Зинка сама так и не сходила. Она сидела на голубой скамеечке и думала: «Неужели он ее так любил — чуть что, на могилку?»

— Она умерла, — сказал отец. — Нашей вины здесь нет. И все равно кто-то из нас за ней недоглядел… Я, конечно, женюсь, я мужик не старый и здоровый. Но с твоей матерью как бы ушло от меня что-то такое, чего уже никогда не будет. Такой огонь, какой можно в руки взять, можно держать его, как птичку.

«И чего говорит, — думала Зинка. — Наверно, уже девицу себе завел — птичку. Ну и пусть, я все равно уеду в Ленинград».

По возвращении степной край, где они жили, ей не понравился. Собственно, сам край еще ничего. Но город! Как можно его любить? А ведь она говорила и писала в школьных сочинениях совершенно искренне — «мой любимый город».

— Куда надумала? — спросил отец, когда шли с кладбища.

— На курсы поваров в «Иртышзолото». Знаешь, сколько они зарабатывают?

— Абортами они богаты.

— Не понимаем мы друг друга, батя.

Илюшка Лихачев, ее одноклассник, не поступивший в Томский университет, сговаривал ее пойти устраиваться на зоотехника по маралам.

— Панты, понимаешь? Деньжищ — миллионы. Пантокрин, понимаешь? Москвичи-импотенты — как пчелы на мед. — Но он не знал, где такие курсы, адреса их не знал. Обещал узнать, говоря: — Ну, пойдем, Зинка, в степь… Ох, там красиво и земля еще не холодная…

— И ты туда же, детский сад. — Зинка сильно прищемила ему нос между пальцами.

Другой одноклассник, тоже не поступивший, сманивал ее поехать в Туркмению на курсы змееловов.

Подружка шепнула, что ею интересуется богатый и не старый заведующий пушной базой, ему секретарша нужна.

Зинка пошла в официантки в кафе-стекляшку «Зорька».

Когда она пришла домой первый раз сильно подвыпившая, отец отстегал ее офицерским ремнем и очень мирно попросил:

— Зинка, уезжай в Ленинград. Здесь ты будешь для меня позором. Я вижу, куда тебя гнет. А в Ленинграде, Зинка, сам город не даст тебе скатиться.

«Еще как даст, — подумала Зинка. — Еще и подтолкнет. Из-за него я и дергаюсь». Все же просьба отца на нее подействовала. Но еще больше — посылка.

Пришла из Ленинграда посылка с ее курткой, в которой были целехоньки зашитые под подкладку двести рублей. Девчонки из общежития писали, что куртку они нашли у ее подружки, с которой она с вокзала пришла. Что они простили ей ее обидные слова, поскольку ее хорошо понимают, и звали приезжать снова. Даже прислали альбом с видами Ленинграда. «А эту „подругу“ мы били долго… — сообщили они. — Хотели в ее школу написать, что она воровка. Да плюнули. Даже на билет собрали…»