Мост. Боль. Дверь - [104]

— Было бы можно — взяли, — ответила дочка. Она присела перед Гульденом, голос ее потеплел, как будто она из тени вышла на солнышко. — Гульден, поживешь с папой Сашей. Папа Саша добрый. Правда, после поездки на Черное море он вроде чокнулся, но это пройдет. Это у него уйдет в сны.

«И правда, — подумал Петров, — это уйдет в сны. Скорее всего, в один сон: „Воспоминание о пароходе, похожем на клавесин“».

Гульден был карликовый пудель, очень дорогостоящий. Его привезли из Голландии для улучшения породы наших карликовых пуделей.

Гульден был умный. Если правда то, что пудели считаются самыми умными среди собак, то Гульден, наверное, входил в десятку умнейших среди пуделей. Он был ненавязчив. Мог справлять свои неотложные дела в ванне. Сам запрыгивал туда и справлял. Породу наших карликовых пуделей улучшал охотно. Медали носил с ухмылкой, но и не стеснялся их. И красив он был, и чудесен, и ходил, как волшебная лошадка. Но эти исключительные качества не сделали его ни заносчивым, ни чванливым, как это случилось бы с овчаркой или боксером.

Гульден, разумеется, видел недостатки своих хозяев, но поскольку родился с собачьим сердцем, то, невзирая на весь свой ум, был им предан и на критику в их адрес со стороны Петрова отвечал грустным взглядом и печальным вздохом — мол, перестаньте, Александр Иванович, ваши слова ранят мне душу. Первое время Петров был уверен, что Гульден называет его на «вы», и старался ему соответствовать.

— Эх, Гульден, Гульден, нам с вами нечем похвастать в смысле характеров, — говорил он. — Из нас хоть веревки вей.

Когда вещи погрузили в машину и поднялись выпить чайку на дорожку, зять взял Петрова под руку, повел в кабинет. Там, на журнальном столике, стояла вьетнамская корзина, полная книжек.

— Я, Александр Иванович, вам подобрал тут кое-что, чтобы вы не скучали.

В корзине были детективы и зарубежная фантастика, нашу фантастику зять считал чем-то вроде соевого шоколада.

— Детективная литература — барометр морали. Читателю интересен не сам бескорыстный сыщик, а на сколько градусов супротив вчерашнего вор нынче обнаглел. Значит, имеются условия для его воровской наглости. — Зять усмехнулся, его глаза, как бы ввинченные в череп, довернулись до отказа. — Или, по-вашему, я не прав? А фантастика утешает человека в его одиночестве.

— Человек одинок всегда, — сказал Петров. — Я говорю — человек, а не молодой человек.

— Тем более утешает, — сказал зять тихо. — Особенно если он грешен. А человек грешен даже не молодой.

Может быть, в словах зятевых был какой-то глубокий смысл или намек, но их основной подтекст торчал, как заячьи уши из невысокой и негустой травы: мол, читайте, дорогой тесть, веселенькое, легонькое, незатейливое — отдыхайте и не трогайте дорогие издания. Дорогие издания сами себе покупайте, тогда и трогайте.

Дочка Анна сказала Петрову шепотом, без подтекстов.

— Холодильником не увлекайся. Баром тоже. Купи себе пива. Мама вам с Гульденом мяса натушит. — Сунула ему в руки тетрадь, обернутую в пестрое. — Прочти обязательно, тебе будет интересно, как деду.

Внук Антоша ничего не сказал. Внук улыбался вежливо. У него, как выяснилось, заданием на лето было выработать японскую непоколебимую маску.

Перед зятевым кабинетом Петров склонял голову. Один гарнитур финской фирмы «АСКО» — «Футура». Другой гарнитур — «Орион», полуампир ленинградской мебельной фабрики «Интурист», фанерованный красным деревом. Кресла — «Лесная дрема». Диван — «Ложе ангелов». Много книг. Много-много. Может, зять их все прочитал? Может быть, — зять Петрова был физически сильный. И вообще, что Петров знал о своем зяте? Иногда Петрову казалось, что зять у него инкубаторный.

Лидия Алексеевна Яркина, завотделом феноменологии, доктор наук, имеющая слабость к драгоценным камням голубого цвета, сказала, что зятьев не следовало бы называть уменьшительными именами — к примеру, Вовами, — от этого зятья мельчают и вырождаются.

У Петрова был крепкий зять.

Петров перелистывал детективы, когда зазвонил телефон. То была Софья.

— Ну как вы там? Позови-ка Эразма.

— Его нет. Он ушел сразу.

— Ну и прекрасно. Звонила Анна с дороги, просила проверить.

Через минуту раздался звонок в дверь. Гульден прижал нос к щели и завилял хвостом.

Вошел Эразм.

— Петров, я тут с тобой поживу. Мы с моей Матреной в топоры пошли.

День, начавшийся так красиво, погас, будто в аквариуме с электрическими рыбками и маленькими шустрыми осьминогами выключили подсветку.

Эразм перелистывал дорогие издания по искусству.

— Смотри, Петров, — говорил он. — Все бабы у этих модерных художников страдают отсутствием тазовых функций. — Он ставил крепким ногтем кресты на женских телах Модильяни. — Петров, что с тобой? Чего это ты побледнел? Сердце?

— Я не могу тебя здесь оставить, — сказал Петров. — Дома — пожалуйста. А здесь… — Он беспомощно оглядел красивую квартиру, где мог бы найти себе место напольный позолоченный канделябр из комиссионного магазина «Бронза».

— Да ты не переживай, — говорил Эразм. — Я на полу посплю. На ковре. И Гульдену веселее будет. И теплее. Я же как печка.

— Не терзай, — пробормотал Петров. — Не могу я. Тут я тебя оставить не могу. Это выше.