Мост. Боль. Дверь - [103]

Мимо, не заметив его, проходит сотрудник. Он полон какого-то необъяснимого самодовольства. Ляжкам его тесно в брюках. Затылок его побрит высоко. Он фиолетовый. И в этот фиолетовый мускулистый затылок с хрустом впивается кусок чугуна величиной с ириску. Сотрудник пробегает два шага по мостовой, выгибается в пояснице, проводит пальцами по затылку — пальцы окрашиваются кровью. Он оборачивается, видит Петрова, но на него не смотрит, заостряется взглядом где-то правее. Рот его похож на сомкнутые плоскогубцы.

Справа от Петрова из подворотни раздается крик:

— Шакал! Гиена! Черт! — В подворотне стоит Эразм Полувякин. В руках у него рогатка, растянутая на всю возможность противогазной резины.

— Отпусти рогатку, сопляк, — говорит мужчина, глаза у него от удара мутные.

Петрову больше не хочется называть его сотрудником.

— Открывай рот шире, хиазмод. Приблизишься — глаз вон. Пошел отсюда, шакал.

И мужик попятился.

— Ладно, — пробормотал. — Я тебя, сучонок, поймаю. Я с тебя шкуру сдеру, как с воблы. — И уходит, вытирая затылок платком.

Эразм запихивает рогатку за пояс.

Учатся они с Петровым в одном классе, живут в одном доме, но не дружат — можно даже сказать, не знакомы. Петров Саша — робкий, интеллигентный. Эразм — оторви да брось, хотя предок у него из церковных сановников. Эразм — крупный. Коротко стриженная башка запятнана йодом.

— Это шакал, — говорит Эразм. — Гиена. Падальщик. Поймает какого-нибудь пацана и тянет его к родителям. И вымогает. Ему даже деньги дают.

Из парадной выходит тетя Нина, решительная и деловая.

— Что с тобой, Сашенька?

Петров поворачивается и бежит, спотыкаясь на неровностях тротуара.

Эразм бежит за ним. Далеко от дома, когда оба устали и бежать нету сил, Эразм говорит:

— Бутерброд хочешь с лярдом и сахарным песком? У меня есть.

Эразм Полувякин пришел к ним на другой день. Принес японского супу и целую сетку мороженого морского окуня. Из сетки текло на пол. Эразм ходил по квартире с сеткой в руках и говорил:

— Обуржуазились. Пора на переделку. — Потом, спохватившись, обнял Петрова, притиснул к крепкому, как мешок муки, животу. — Привет, старик. Устроим обед «Пир водяных». Отсекай рыбкам головы, жарь. Я же супчику заварю.

У окушков голова в полтела. Глаза — как сорванные с водочных бутылок пробки.

Выпили.

Хлеб был свеж. Суп приятен. Жареная рыба вкусна.

Софья пришла. Убрала со стола водку.

— Мальвина! — закричал Эразм. — А пить?

— Чайку попьете. Александр, Анна звонила. Просит, чтобы ты у нее пожил. Она уезжает с семьей на курорт. Гульдена не с кем оставить. Поезжай прямо сейчас. Поможешь им грузиться.

— А шапка? — спросил Эразм.

— Насчет шапки я говорила. Спросите Аллу Михайловну. — Софья написала Эразму адрес. — Не вздумай ее Виолеттой назвать.

Эразм долго крепко ее обнимал, целовал рыбными губами в прическу и в щеки. А она кричала:

— Эразм, ты хулиганишь. Слушай ты, черт, только к Анне сейчас не ходи. Ты испортишь им весь отпуск. Ты у них будешь стоять в глазах, как кошмар. Им будет казаться, что диваны заляпаны шашлыками, на коврах рыбьи внутренности, в ванной вялится лещ, а на Босхе стоит сковородка с жареной колбасой.

— Не беспокойся, Сивиллочка, — сказал Полувякин, распрямляясь в монументальной позе. — Я тебя не подведу.

С Петровым он все же пошел к его дочке Анне, говоря:

— Уважение к дорогим папиным друзьям есть не что иное, как проявление любви к самому папе.

А Софья на всякий случай позвонила Анне, сказала, что у Полувякина руки в жареной рыбе и в карманах рыбий суп. И Полувякин Эразм, по извиву судьбы морской доктор, по призванию психоаналитик и диагност-маммолог, был встречен зятем. Зять сказал ему с любезной улыбкой в стальных глазах:

— Эразм Андреевич, рад познакомиться. Только сегодня говорили о вас — случайно, конечно, — с начальником пароходства. Он мой большой друг. Влиятельный человек. «Жаль, — сетует, — Полувякину надоело плавать».

— Это как понимать? — спросил Эразм Полувякин. — Чтобы я дальше кухни ни ногой? Или и на кухню тоже?

— Фу, — сказала Анна. — Дядя Эразм, от тебя пахнет соленой треской. Говорят, ты был на Филиппинах?

А внук Петрова Антоша смотрел на Эразма, о котором, конечно, был много наслышан, выпучив глаза, что противоречило, как мы узнаем, его заданию на лето.

— Алигото! — сказал внук Антоша.

Эразм Полувякин вытащил из кармана пакет с японским растворимым супом, отдал ему. Воскликнул:

— Банзай! — и ушел, пообещав не посещать более этот гостеприимный дом.

Прихожая у Анны была заставлена дорожными сумками, кофрами и мешками с едой, одеждой и спортивным снаряжением.

— Поможешь нам снести вещи в машину, — сказала Анна отцу. Голос у нее был Софьин, категоричность Софьина, но интонации как бы размытые — наверное, в каком-то большом смысле ей было на все наплевать. — Поживешь с Гульденом. Мама не может. Ей отсюда на работу далеко ездить. Нужно рано ложиться. А как же Аркашкины шлюхи? Кто им будет пепельницы подставлять?

— Не говори о матери в таком тоне, — сказал Петров. — Здесь ребенок, не забывай. Антоша, иди к машине. Ты уверена, что вы не опоздаете к началу занятий в школе? Почему бы Антону не поехать в пионерлагерь? Почему бы вам не взять Гульдена с собой?