Москвины: «Лед для двоих» - [7]

— Она просто шила. Надо ж было зарабатывать деньги, кормить семью. До войны бабушка жила в Брянске. Именно там мой папа познакомился с моей мамой. Папа тогда учился в Технологическом институте в Ленинграде, а в Брянск приехал на практику — там был крупный машиностроительный завод. Директором этого завода был мой дедушка по линии папы. Он был высоких кровей, царскосельских. Дураков тогда на руководящие посты не ставили.

Я и родился в 1929-м неподалеку — в Бежице, сейчас это пригород Брянска. А через год мы всей семьей переехали в Питер. В отдельную комнату большущей коммуналки с великолепной обстановкой. Одна только кухня там была метров сорок площадью — с огромной плитой посередине. Во главе той квартиры стояла ее исконная хозяйка — Серафима Васильевна Альванг. Эта фамилия досталась ей от мужа. А сама она была по национальности то ли немкой, то ли еврейкой. Все соседи очень хорошо к ней относились, да и вообще были очень дружны. Вместе ставили елку на Новый год, вместе встречали его, отмечали другие праздники.

Отец работал в области холодной обработки стекла в государственном оптическом институте имени академика Вавилова. Там было четыре или пять лабораторий, которые были образованы в 1937-38 годах. Одной из лабораторий заведовал сам Вавилов, там же работали академики Гребенщиков, Теренин.

А потом началась война. Немцы-то наступали шустро. Поэтому в Ленинграде сразу стали думать о том, чтобы перевести подальше от линии фронта все промышленные предприятия. Нас сначала не хотели эвакуировать, но все-таки вывезли за считаные дни до начала блокады. Нам, детям, помню, было интересно смотреть, как все вокруг бомбят.

Бабушка оставалась в Брянске. И несмотря на то, что к моменту начала войны у нее уже не было никакой связи с заводом, ее вместе со всеми прочими сотрудниками тоже отправили в эвакуацию. В Красноярск.

Как они туда ехали — отдельный разговор. Поезд высадил людей прямо в поле, на каком-то полустанке, и там их встречала толпа местных жителей с машинами и стройматериалами, вплоть до столбов, чтобы соорудить временное жилье и провести электричество.

Было это летом, почти сразу после начала войны. Потом эвакуированных разместили в деревне Бадаевка, где жили очень зажиточные, «правильные» исконные сибиряки. Настолько правильные, что хозяин дома, куда попала бабушка, сделал себе харакири перочинным ножом, когда кто-то обвинил его в воровстве. Причем не просто вскрыл себе внутренности, а резал себя до тех пор, пока не добрался до аорты.

Связь в стране тогда была только почтовая. Но работала хорошо. Уже после того, как в 1942-м от тифа умер отец, бабушка в попытках нас разыскать написала в Ленинград и ей сообщили, что папин институт эвакуирован в Йошкар-Олу. И к осени 1943-го бабушка приехала к нам с мамой.

Из Красноярска она забрала с собой самое ценное, что у нее было — головку от ножной швейной машинки. Правда эта головка не работала: перед эвакуацией бабушке посоветовали как следует смазать весь механизм подсолнечным маслом — чтобы головка не заржавела. От жары масло засохло, и все попытки починить головку в Красноярске оказались тщетными. Но тем не менее бабушка ее не выбросила — привезла в Йошкар-Олу.

Жили мы в каком-то общежитии. Тараканов там было… И один туалет на четыре этажа. Когда идешь туда в темноте с лучинкой — под ногами жуткий хруст стоял. А посветишь получше — весь пол вокруг тебя шевелится черным.

Мне тогда было 14 лет и я подумал: есть каустическая сода, которую нам давали для производства мыла. Если эта сода растворяет кости и шкуры, то засохшее растительное масло она ведь тоже должна растворить без проблем?

В общем, взял я здоровое ведро, насыпал туда каустика, развел водой, опустил в ведро головку от бабушкиной машинки и поставил на ночь на плиту. Вонь была по всей комнате совершенно невыносимая. Но головку удалось после этой процедуры развинтить и почистить.

Ничего сложного, как выяснилось, в механизме не было. А поскольку в эвакуации я регулярно ходил в столярный кружок, который организовал кто-то из взрослых, чтобы занять мальчишек, то без труда соорудил ящик, вырезал из фанеры подставку, правда по ходу пришлось переоборудовать машинку из ножной в ручную. Кружок у нас был прямо в общежитии. Собирались мы то в одной в квартире, то в другой. Никто из жильцов не возражал — от наших занятий ведь оставалась деревянная стружка, которой можно было подтапливать печку.

Бабушка, получив исправную машинку, была счастлива. И сразу в городе прошел слух, что она шьет. Одной из ее клиенток даже стала секретарь главного босса республики. Первым лицом по тем временам всегда был русский, а вот секретарей набирали из местных. Вот бабушка и стала ту местную барышню обшивать. Денег тогда ни у кого не было, поэтому расплачивалась та женщина с бабушкой медом, селедкой и салом. У ее семьи имелось огромное собственное хозяйство с пасекой, в ста километрах от него текла Волга, где ловили знаменитую волжскую селедку. Я до сих пор помню тот мед — темный, прозрачный, тягучий…

Но там, в Йошкар-Оле я объелся медом, селедкой и салом до такой степени, что потом долго не мог даже смотреть на эти продукты. Селедку начал снова есть только во взрослом возрасте, когда выпивать стал. А сало не ем до сих пор.