Москвины: «Лед для двоих» - [38]

Некоторые вещи, которые он делал в своих программах, до сих пор не делает никто. Например, прыжок в 2,5 оборота, но выезд не как у обычного акселя со сменой ног, когда с левой толкаешься, а с правой выезжаешь, а с приземлением на толчковую ногу и с нее же — в каскаде — тройной сальхов.

Никто эту комбинацию повторить не мог, даже в моей группе. Приземление «назад-внутрь» само по себе страшно неудобное, потому что конек начинает валиться на внутреннее ребро и очень трудно удержать баланс. Да и тройной прыжок с этой же ноги довольно сложно сделать.

Но все это — такие вещи, которыми можно заниматься только в том случае, если есть компания. В этом отношении у меня была очень хорошая группа. В ней катался, например, Володя Куксинский. Он прыгал простой аксель и летел на 26 своих ступней. А нога у него была 45 размера. Вместе с коньком, как тогда мерялось, — это составляло примерно 40 сантиметров.

— Почему из всей компании самым выдающимся считался Овчинников, который, в отличие от того же Бобрина, не выиграл ни одних по-настоящему крупных соревнований?

— Юру отличал пожалуй самый большой талант в плане выразительности. Даже чрезмерный. Который иногда мешал добиться результата. Была, например, программа «Безумный день, или женитьба Фигаро». Музыку для этой постановки я достал в театре Якобсона. Она мне понравилась тем, что музыкальные темы хорошо увязывались между собой и были построены в полуэстрадном шуточном ключе.

Но играть театральность легко, когда ты полностью чувствуешь всю программу. Если такого чувства нет, на спортсмена начинает давить страх, появляется боязнь сделать ошибку, и актерская игра сразу становится неестественной. К тому же когда в Овчинникове сталкивались понятия «нужно» и «хочу», он, как правило, не всегда мог достичь равновесия. И «хочу» было выражено не очень ярко, как бы притуплялись все актерские акценты, и то, что нужно до зарезу — в частности технические элементы короткой программы — удавалось реализовать далеко не всегда.

Еще одна проблема заключалась в том, что у Овчинникова из-за врожденного астигматизма довольно рано возникли проблемы с глазами. Линз тогда не было, кататься в очках было не принято, тем более что даже очень хорошие очки всегда сужают поле зрения. А в обязательных фигурах очень важно постоянно видеть, куда ты едешь, и контролировать этот процесс.

Под конец карьеры Юра все-таки начал использовать линзы, но к ним тоже нужна определенная привычка. Сразу присмотреться к нужной точке не получается. А пока присматриваешься — уже проехал.

Обязательные фигуры очень хорошо делала Беатрис Шуба из Австрии. Большая была девушка, крупная. Она укладывала шесть следов друг на друга — один в один. Самое большое расхождение линий составляло у нее полтора-два пальца.

Подобной ювелирностью в моей группе всегда отличался лишь один человек — Володя Куренбин. Коньки для обязательных фигур имели тогда не крутой желобок на лезвии, а более плоский, почти пологий. И были заполированы очень хорошо, чтобы конек по льду лучше шел. Так вот Куренбин, стоя возле одного бортика площадки, отталкивался одной ногой и доезжал до красной линии, где обычно устанавливаются хоккейные ворота. Не останавливаясь поворачивал обратно и доезжал до красной линии с противоположной стороны. То есть, чтобы сделать полный круг, ему не хватало метров десяти — пятнадцати.

Такое владение коньком — от бога. Умение чувствовать именно ту позицию, которая обеспечивает лезвию максимально быстрое скольжение. Олег Васильев, кстати, тоже хорошо чувствовал конек. Не мог проехать полный круг, но половину — легко.

Ну а Юра в 1972-м перешел от меня к Алексею Николаевичу Мишину. Подозреваю, что он просто устал от постоянной конкуренции с Игорем Бобриным, тем более что чувствовал, что серьезного прогресса у него уже нет.

* * *

— Фраза Москвина о том, что он меня любит, врезалась мне в память на всю жизнь, — продолжал вспоминать Овчинников. — Со временем я понял, что таким отношением он старался выжать из меня в тренировках все, на что я был способен. Знаю, что когда я ушел тренироваться к Мишину, это была очень большая рана для Игоря Борисовича.

Наши отношения тогда подошли к такому уровню, когда я понял, что нужно что-то менять. Сказать, что мне перестало быть интересно у Москвина, я не могу, потому что это было бы неправдой. Сказать, что мы друг от друга уже все взяли, тоже нельзя. Просто отношения зашли в какую-то стадию, когда мы оба почувствовали необходимость перемен. Мне поступали предложения и от Станислава Жука, у которого тогда как раз заканчивал кататься Сергей Четверухин, — то есть я без проблем мог переехать в Москву. Но такой вариант был для меня неприемлем. Мне казалось, что променяв Питер на Москву я предам все: и группу, в которой вырос, и тренера.

Мишина же я давно знал. И так получилось, что стал его первым учеником — сразу после того, как он решил закончить свою спортивную карьеру. Он мне даже в своей книжке написал дарственную надпись: «Моему самому первому и самому талантливому ученику».

Москвин со мной не разговаривал тогда очень долго. Спустя несколько лет я позвонил ему, извинился, в общем старался всеми силами заполировать и сгладить ситуацию. А позже, когда мы где-то встретились с Тамарой, она сказала мне, что Игорю Борисовичу было очень приятно получить от меня этот звонок. Выходит, он держал в себе все переживания и воспоминания по этому поводу столько лет. Хотя могу сказать, что уходя от Москвина, с ним никто не оставался в друзьях.