Москвичка - [49]

Ни о чем другом не скажешь, не проговоришься. Все остальные слова не поддаются. Одним движением руки зачеркиваешь половину исписанного, подумав, рвешь остальное, упорствуешь, начинаешь заново.

Ты чувствуешь неровность странички — и извлекаешь из блокнота маленькое старое письмецо, полученное как-то на китобазе. И читаешь.

«— Бери пример со своей подруги, — сказала мать дочери, которая не высыпается. — Посмотри: твоя подруга в девять уже спит.

— А разве я на уроке в девять уже не сплю? — отвечает дочь.

Этот анекдот я сочинила для «Кляксы» в нашу классную стенгазету. Тебе нравится?»

Долго, Олег Николаевич, ты сидишь, сникая над этим «материалом» в «Кляксу». Только оклик Беспалова при появлении Ольги Николаевны выводит тебя из твоих сложных лабиринтов.

Ты рад, что Ольга Николаевна еще здесь — не на Бауманской и не в отпуске, — но ты не поднимаешь глаз. Она просит тебя встать, пройтись по палате, с костылями и без костылей, с ее поддержкой, ведет на лестницу, внимательно смотрит, как ты спускаешься и поднимаешься, дает советы, а вернув в палату, спрашивает:

— Что это вы сегодня такой уклончивый? И словно побитый?

Глаза у нее испытующие и невеселые. Ты повинно опускаешь голову и садишься вновь за письмо под ее изучающим взглядом. Она уходит, ничего не добавив.

После ее ухода ждать от тебя уже нечего. Пожалуй, ты и двух слов связать не в состоянии. В коротком бессвязном послании забыты даже приветы друзьям и товарищам по флотилии… Что же, сам Виктор давно не писал тебе и такого.

…Неделю, полмесяца, еще неделю ты ждешь ответа.

Подходит конец августа — конец отпуска китобоев. Скоро у них начнется первая без тебя береговая страда — подготовка к отплытию. Нестерпимо об этом думать! Ты откидываешь голову назад, представив себе лица Лени Кранца и Кошелева, когда они возле вертолета обернутся друг к другу, уже нигде не видя тебя.

Теперь ты катаешь Беспалова реже. Тесно, душно, мрачно тебе в палате, в коридоре, при виде белых халатов, хочется суматохи в порту, погрузки! Ты согласен подписывать накладные и ругаться со снабженцами, готов во льды, на необитаемые острова, хоть в брюхо кита, а главное — хочется видеть тех, кто не может сделать тебе инъекцию, но способен запереть тебя в каюте, вытащить из ледяной воды, замерзнуть вместе с тобой на полюсе. Еще разок похохотать бы с ними, забывшись, наслушаться грубоватых ободряющих слов — и уж потом всех отсечь от себя, как ампутируют ногу…

Письма нет. Вместо него в один из последних августовских дней в твою палату вваливаются гости…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Как-то Ольга Николаевна пошутила, что приезды к ним Виктора напоминают попадание дельфина прямо из вод океана в большой аквариум. Движения немолодого китобоя сначала бывают размашисты не по размерам квартиры, он бравирует, как мальчишка, сыплет словесами, вызывающими улыбку в московских стенах: «братья-китобои», «один чудак», «один сыч», «морской порядок» — и умно посмеивается, глядя на обеих женщин.

Женщинам нравился день привыкания гостя к хозяйкам и их самих к гостю. Они, смеясь, говорили, что за несколько первых часов успевают почувствовать море, Антарктику и китобойный промысел.

На сей раз — после отпуска — морем больше не повеяло. Скорее сушей. Да притом каким-то унылым и малонаселенным клочком земли, почти пустыней.

Но сам Виктор попытался это скрыть. Как вошел в квартиру, развел пошире руки, точно пытаясь обнять противоположные углы комнаты, потянул носом:

— Вы все вдвоем да вдвоем, мои ненаглядные! Мужского духу не чую. Я вот с хлопцами приехал. Сюда бы их! Читал о вас в газете — своим хлопцам говорю: в Москве у меня тетка и сестра — знаменитые женщины. Хотите, мол, познакомлю?

— Действительно, мог бы прийти с товарищами. Посмотрели бы на них, — укорила Татьяна Федоровна.

— Ищи их! Они сейчас кто где. А меня что-то к домашнему, семейному тянет. Так сказать, к очагу. Ну, давайте целоваться!

В скользящих поцелуях гостя грусть: пресекаются, как срывается голос у огорченного человека. Женщинам достаточно было переглянуться, чтобы решить: «Конечно, съездил к своему сыну в Николаев — и вот…» Они знали, что ту семью Виктор всегда покидает расстроенный. Сын с детства был равнодушен к морю и не очень привязан к отсутствующему подолгу отцу. Дружба у них так и не сложилась. Невестка оказалась под стать сыну — замкнутая, невеселая женщина. Виктор вообще, может быть, к ним бы не ездил, если бы его не встречали радостно внук и внучка. Маленький внук картавил: «Дед, привез кита на обед?», а внучка сразу возле порога показывала ему рисунки кораблей, похожие на плывущие избушки с трубой. Эти мелочи можно было принимать за что угодно — за необыкновенную любовь к деду или желание новых развлечений, и развлечения, конечно, были нескончаемые, включая удивительные и невероятные морские рассказы перед сном, но зато трудно было не разглядеть детское страдание в том, как внук и внучка ходили надутые, отворачивались и сердились на близость расставания.

Женщины знали: теперь Виктора трудно будет отвлечь, сколько ни рассуждай с ним о высоких материях, сколько ни угощай домашними яствами, сколько ни говори с ним о научных проблемах, о неожиданностях и катастрофах больничных буден.