Москвичи и черкесы - [33]

Тут капитан Пустогородов захохотал, у Пшемафа навернулись слезы.

– Куда же делись еще сто лошадей? – спросил кабардинец после минутного молчания. – Ведь я сдал одних оседланных полтораста.

– А лазутчиков-то наградить надо чем-нибудь! – отвечал Александр с язвительною улыбкою.

– Делать нечего! – сказал Пшемаф, – хотя позорно черкесу быть доносчиком, но на первом инспекторском смотру буду жаловаться.

– Сделаете только себе вред, – промолвил Пустогородов.

– Каким же образом? Разве я не имею явных, неоспоримых доказательств, что все это лишь наглое вранье?

– Оно так! Да ведь это донесение пойдет от одного начальника к другому, следственно, уважив вашу жалобу, всякий из них должен сознаться официально, что дался в обман! Притом все прикомандированные читали донесение: их личная выгода поддерживать написанное. Но наконец – положим, вы вселите сомнение, захотят узнать истину, пришлют доверенную особу: кордонный начальник в угоду ей импровизирует экспедицию, в которой доверенное лицо будет участвовать. Блистательное представление о нем, искательность кордонного начальника поработят признательную душу приезжего, и этот напишет: «Хотя донесение несколько и хвастливо, но дело, однако, было точно славное! Достоверного узнать я не мог ничего по причине различных показаний допрашиваемых». Кончится тем, что вы останетесь в дураках, приобретете много врагов; а вымышленные подвиги кордонного будут по-прежнему печататься в «Allgemeine Zeitung».

– Ужели вы, Александр Петрович, не оскорбляетесь такою на вас клеветой?

– Если б и оскорблялся, к чему послужило бы это сознание? Совесть и товарищи ни в чем меня упрекать не могут; знакомые не поверят клевете, до незнакомых мне дела нет; к тому же в настоящее время трусов не существует. Вот если б меня отдали под суд, тогда я стал бы поневоле оправдываться.

– Да вы ничего не получите!

– Пшемаф! Это будет не в первый и не в последний раз; разве со мною одним это случается? Зато вы видите, как я служу, лишь бы только не могли придраться ко мне: впрочем, брань и хула нечестного – хвала честному.

Доложили о полковнике. Пустогородов приказал просить его, взяв с Пшемафа слово молчать о донесении.

VI Горестные события

Tis not harsh sorrow, but a tenderer woe,

Nameless, but daer to gentle hearts bellow,

Felt without bitterness – but full and clear,

A sweet dejection – a transparent tear.

Byron [31]

Почтенный полковник, войдя к Александру Петровичу, с искренним участием расспрашивал о состоянии его раны. Потом, подавая больному бумагу, промолвил:

– Прочтите, Александр Петрович! Я получил нынче предписание, которое, быть может, будет вам неприятно, но что же делать, черт возьми!

В бумаге предписывалось полковому командиру, под строгою ответственностью, отобрать немедленно у капитана Пустогородова обоих детей и представить их в Ставрополь: мальчика для отправления в батальон военных кантонистов [32], а девочку для промена на русских дезертиров.

– Ты поедешь домой! – сказал Александр, поцеловав Айшат, у которой вместо ответа засверкали крупные слезы.

– Когда же вы думаете их отправить, полковник? – спросил капитан.

– Да дня через три надо будет.

Айшат сидела на кровати словно пораженная громовым ударом; слезы градом катились из глаз ее без малейшего кривления; странно было видеть это плачущее личико, сохранившее всю свою ясность; но могло ли оно быть иначе, когда скорбь ребенка была сердечная, непритворная?

Дыду, увидя плачущую Айшат, спросил на своем языке, о чем она печалится, и когда узнал, его черты внезапно изменились, бледность покрыла щеки – все в нем выражало страх и опасение. Он устремил вопросительный, полный скорби взор на капитана, который кивнул только головою.

Мальчик опустил глаза, слезы лились из глаз его. После минутного молчания он спросил:

– Куда же повезут нас?

Но Александр не мог отвечать и взглянул на отца Иова. Священник понял его и рассказал все мальчику.

Дыду внимательно выслушал: поднял вдруг голову, пристально посмотрел на священника и щелкнул языком.

Капитан, к несчастью, погруженный в задумчивость, не слыхал этого решительного, отрицательного знака тавлинцев; отец Иов не понимал его значения.

День медленно клонился к вечеру, длинный, как те дни, когда постигает нас печаль.

Дыду много говорил по-своему с Айшат, девочка безмолвно слушала и только изредка вопросами перерывала речь маленького тавлинца, Дыду был особенно ласков с Александром и во весь день не спускал с него глаз.

Вечером приятели Пустогородова играли в карты. Бесчувственный Николаша дивился грусти брата, старался его развлечь, но тщетно. Айшат во весь вечер не отходила от капитана.

Часу в девятом Дыду вызвал ее; они разостлали на дворе коврики и при сиянии полной луны, разливавшей роскошный свет, приносили девственные молитвы творцу. Отец Иов, проходя мимо и услышав тяжкие вздохи детей, остановился, долго любуясь их набожностью. Окончив молитву, они встали, Дыду обнял крепко девочку, потом оба вошли в комнату.

Преферанс кончился, собеседники Пустогородова готовились разойтись, когда прибежал казак, запыхавшись, звать Пшемафа к полковнику.

– Что такое? – спросили многие.