Москвичи и черкесы - [35]

Узнав о намерении закубанского карамзады быть на днях у молодого кабардинца и о желании этого ехать за Кубань на охоту единственно для того, чтобы встретиться со знаменитым разбойником, полковник советовал корнету быть как можно осторожнее с Али-Карсисом, который в состоянии употребить во зло эти короткие сношения. Между тем полковник желал иметь лазутчиком карамзаду, если только будет возможность склонить на то разбойника. В самом деле, подобный человек мог быть весьма полезен для кавказских военных дел.

Пшемаф дал слово употребить все старания свести полковника с разбойником, если только самому удастся свидеться с ним.

Несколько дней спустя Пшемаф и врач-черкес по имени Мустафа отправились вместе за Кубань на охоту – это был день, назначенный для свидания с карамзадою. Опасности не было никакой для кабардинца, потому что он имел верного проводника. Между тем звание лекаря в большем уважении среди черкесов, а еще более у разбойников, которым чаще других бывает необходимость прибегать к искусству врачей. Дорогою Пшемаф убедил товарища уговорить Али-Карсиса побывать у него в гостях, уверяя, что разбойник может быть совершенно спокоен на свой счет.

Оба спутника взъехали наконец на курган и, осмотрясь на все стороны, увидели всадника на отдаленном холме. Врач-проводник повернул свою лошадь направо и, шагом объехав два раза кругом вершины, стал на прежнее место. Видневшийся всадник сделал в свою очередь то же, только один раз, потом спустился, круто повернул коня направо, проскакал несколько саженей, поворотился назад, как вихрь занесся опять на холм, остановился, слез с коня и лег на землю. Мустафа предложил тогда Пшемафу ехать к лежащему человеку. Кабардинец, который понял, что все проделанное было условленным знаком, принял предложение и поехал со своим проводником на курган.

Через час наши всадники подъехали к человеку, лежавшему на холме. После обыкновенных приветствий по обыкновению правоверных врач спросил, куда им надобно направиться; черкес махнул небрежно рукою назад и, остановив указательный палец, означил направление, промолвив: «На крайнем кургане начнешь класть намаз».

Они отправились далее. Употребив более часа, оба всадника взъехали на курган; тут Мустафа слез с лошади, разостлал бурку, снял ружье и, обратясь к полудню, стал на колена, словно хотел молиться Богу. Пшемаф, который держал его лошадь в поводу, спустился с холма и поехал к камышам, растущим по берегам топкой речки.

Вскоре два человека вышли из-за мыса. Они пошли на курган, где молился лекарь; взойдя туда, один из них громко и радушно сказал:

– Мустафа, салам алекум!

– Алекум салам, Али-Карсис! – отвечал врач.

После этого приветствия они подошли друг к другу и обнялись по-своему. Это объятие состояло в том, что они правыми руками взяли друг друга за левый бок, левые руки закинули на правое и щекою прислонились к левому плечу один другого. После того оба они уселись на разостланной бурке. Мустафа закричал Пшемафу, чтобы он сбатовал лошадей и пришел на курган. Кабардинец соскочил с коня, снял повод со своей лошади, задев им за трок седла Мустафы, и наконец завернул этот повод за заднюю луку; таким же порядком запутал он повод другой лошади в свое седло и поставил их рядом, но в стороны, совершенно противоположные. Он узнал в собеседнике Мустафы одного из самых отчаянных черкесов, кидавшихся на него в последнем деле, где был ранен капитан Пустогородов. Врач не дал времени Пшемафу вымолвить слова.

– Али-Карсис, – сказал он, – вот мой кунак (приятель), с которым мы обязались взаимным братством.

– Не говори мне о нем! – возразил разбойник, – мы уже знакомы: в последнем деле схватились в рукопашный бой, но не удалось хорошенько подраться, то меня товарищи отводили, то его казаки заслоняли. Не посчастливился мне этот день: ни одного гяура не изрубил! Совсем было размахнулся шашкою на офицера, который, отбив плен, прискакал выручить вот этого – уж взбесил он меня! В глазах моих изрубил моего товарища, да еще лез все вперед. Удар мой грозил ему верною смертью, как откуда ни возьмись казак… он отвел своим ружьем взмах, а офицер давай рубить меня. Три раза хватил по груди шашкою, так что теперь еще видны синяки, однако панциря пробить не мог – молодец офицер!

– И я тебя узнал, Али-Карсис! – возразил Пшемаф. – Ты также довольно меня побесил в этот день своим панцирем; где бы мне с тобою сладить, если бы казаки не выручили. Тебя хоть целый год руби – не прорубишь! Скажи, какая у тебя голова? Раз я тебя славно хватил, шапку разрубил, а тебя не ранил.

– На смотри! – отвечал разбойник, подавая шапку свою. – Она легче шишака. Вы, мирные черкесы кабардинских стран, этого не знаете, а у нас все джигиты (молодцы, храбрецы) так носят.

Пшемаф, ощупав шапку, заметил, что над внутреннею овчиною и над хлопчатою бумагою, под наружным сукном находилась защита из кольчуги. Это ему очень нравилось, но он отдал шапку, не смея ее похвалить, дабы не получить в пешкеш (подарок) и потом не быть обязанным отдать в свою очередь разбойнику все, что ему вздумается похвалить, начиная от лошади Пшемафа до бешмета. Таковы обычаи черкесов! Если кунак его кунака похвалит какую-либо вещь, приличие требует, чтобы он тотчас предложил ее в подарок; не взять – значит оскорбить дарящего.