Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь - [43]

В кошмарном сне такое не привидится. Но есть среди публики любители подобных зрелищ, и спрос рождает предложение.

— Мне уже страшно. Тебе не кажется, что то, что ты делаешь, — это немодно? Раздетые на сцене уже не возбуждают.

— Это я слышал сто раз. Я убежден, что это просто прикрытие человеческого страха перед откровенным. Самое эротичное по природе — это нагота человека и поцелуй. Только это трудно делать на сцене. И чтобы избежать трудностей, режиссеры прикрываются штампами и фразами вроде «немодно», «прошлогодний снег». Это вот они прошлогодний снег. Да они даже не видели этого самого «прошлогоднего снега», потому что, чтобы прийти к осознанию ненужности наготы или контакта на сцене, через это самому надо пройти.

О! Счастливчик…

Еще Чарли Чаплин сказал: «Я делаю кино, которое сам бы хотел смотреть». Так вот, я хочу делать спектакли, которые я хочу смотреть.

Где хорошо русскому артисту? «В дороге», — уверял меня Михаил Козаков. Его артистическая судьба прочертила в пространстве немыслимую траекторию — на пике популярности в конце 80-х он уезжает в Израиль. А через пять лет возвращается в Россию. Сначала мы встретились в Тель-Авиве. Потом — в Москве. И каждый раз он мучился вопросом — кто он? А сам не знает того, что он

О! СЧАСТЛИВЧИК…

Почем березовый бред — Хочется снега — Почему артисты пишут — Козакова лишили телефона — Радости карманного театра — Сумасшествие от пиковой дамы — Сколько Козаковых на свете — Правительственных телеграмм не читал

Тель-Авив. Улица Энгель, 8.

За окном на тридцатиградусной жаре парился ноябрь, а я умирала со смеху в его тель-авивской квартире. Козаков читал мне главы своей новой книги. Одной рассмешил. Другой огорошил… Читал хорошо и с упоением. Похоже было, что, кроме своего нового детища, артиста ничего не интересовало.

— Михал Михалыч, а что здесь может быть источником вдохновения?

— Иногда очаровательная девчонка, идущая впереди с автоматом.

— О-о-о! А березки — это бред эмигрантов?

— Для меня не бред. Для меня малая родина — это канал Грибоедова, «Современник», Ордынка, где я жил. Язык — вот большая родина. Цветаева пишет: «Не обольщуся языком родным, его призывом млечным». Млечным, молочным, материнским. Вот какая многозначность! А хрен-то на иврите имеют слова такой душевный резонанс.

— А снега хочется?

— Снега? Да. Жара осточертевает. На Урале прошло мое детство, где во время войны я, полужидок, четыре года прожил в русской деревне. Жил, пил самогон в четырнадцать лет и с девками «залетку» танцевал. Ночевал на сеновале. Однажды медведь напился самогона и пристроился на ночь рядом со мной. Просыпаюсь, а он лежит рядом. Каково?

Да… Иногда и снега хочется, и водяры выпить в определенных условиях. Но с другой стороны, я море люблю, и, когда плывешь, думаешь: «Какое счастье: Зойка, Мишка у меня есть». Я об этом в книге пишу (начинает читать — ярко, артистично, как на сцене или на экране. — М.Р.)

«Заплывешь подальше и видишь спичечные коробки роскошных отелей, что веером развернулись по золотому берегу моря на фоне туго натянутого голубого шелкового задника. Цветные пляжные зонтики с рекламой банков, супермаркетов. Приморские кафе, белые столики и стулья. После холодного освежающего душа приятно зайти ранним-преранним утром в кафе, где тебя знают. Заказать легкий завтрак, кофе-капуччино, потрепаться с молоденькой официанткой, которая мечтает поступить в театральный институт…»

— Михал Михалыч, это вторая ваша книга. Она откровеннее первой «Рисунки на песке»?

— По степени откровенности — да. Возможно, шокирует кое-кого. В ней история моего ухода с Бронной, пятый съезд кинематографистов, Италия шестьдесят восьмого, клан Михалковых. Много всякого личного и один мой рассказ о любви, о страсти. Еще один сценарий семьдесят девятого года. Все то, что я написал здесь об Израиле, о России, о театре, людях, ушедших и изменившихся. Многие, я знаю, на меня разозлятся и в той стране, и в этой. Да наплевать.

— Кстати, а вот почему артисты пишут? В частности вы? Работы нет?

— У меня как раз работа есть — в театре и в театральной школе. Но когда я оказался в условиях актера-эмигранта, я стал искать аналоги, кинулся к книгам в трудные минуты.

— А такие были?

— Очень много.

— И даже доходило до… (жест рукой по горлу).

— Не раз. Я вообще человек перепадов, подвержен депрессиям… Короче, я бросился к книгам. Михаил Чехов уехал в Америку. У него ничего нет про эмиграцию, молчок. У писателей — Аксенова, Довлатова, Цветаевой, Бунина есть. А наш брат актер ни фига не написал. Да и мало было нашего брата, уехавшего, особенно в возрасте. Вот почему я и написал книгу, назвал ее «Пособие для отваливающих».

Вопрос, а написал бы я дома, в России, такую книгу? Такую бы? Точно не написал. Может, только эта одна книга останется от меня. Остальное — чушь (слова жестки, как удар плетью). Может, это самое главное, что я сделал в жизни…

Квартирка небольшая — три комнаты, две из которых соединены общей раздвижной стеной. Стены белые, мебели мало. Зато кухня — образцово русская. Стол завален едой, посудой, особенно детской. Сразу видно, что в доме маленький ребенок. Правда, двухмесячная Зойка в отъезде: ее отправили к бабушке с дедушкой на соседнюю улицу. Няньку Козаковы не держат.