Москва - Варшава - [26]

Но — «нас с детства обделила гармонией природа».

Однако — «есть высшая свобода и мы идем за ней». Я иду за ней, сегодня и сейчас, с томиком Ронсара под мышкой — издание восемнадцатого века, только что выловленное в «Мекке букинистов» — и до «высшей свободы», до фонтана со статуей Прозерпины, мне осталось всего несколько шагов…

Каким же долгим оказался путь к этой «высшей свободе»! Хотя, кто знает, возможно, все правильно, потому что, не пройди я сквозь все, что подстерегало меня впереди, не пройди я эти двадцать лет, я бы не только не смог прийти к этой «высшей свободе», но и не узнал бы её, когда она мне встретилась.

Поэтому, можно считать, все, что я совершил на тот Новый год, было необходимым этапом на моем пути.

Пластинка оказала на меня странное воздействие. Возможно, в сочетании с известием о беременности Марии. Боль сделалась нестерпимой, и я мечтал уничтожить эту боль, выдрать её из себя.

«Жовнежу быв з папьеру…»

«Надо убить эту любовь.»

«Ты не знаешь, какая боль…»

«Не знаю.»

Этот приступ боли перерос в приступ ненависти. Я ненавидел Польшу, все польское, я ненавидел Марию, я думал о том, каких любовников она заведет там, в Варшаве, после рождения ребенка… Что она не сможет прожить без любовников, я не сомневался. Потому что… Да, в тот момент я видел её вероломной настолько, насколько может быть вероломной только соплеменница Марины Мнишек. Вероломной, как Каролина Собаньская, агент Бенкендорфа, которая спала с Пушкиным и Мицкевичем, чтобы докладывать Третьему Отделению их самые заветные и потаенные мысли.

А Пушкин — в то время, когда уже знал об этом! — взял и подарил берет Каролины Собаньской своей Татьяне:

Кто там в малиновом берете

С послом испанским говорит?..

Почему Татьяна Ларина, «гений чистоты», была увенчана беретом великосветской провокаторши и доносчицы?

Одна из загадок Пушкина, на которые вряд ли когда найдется ответ.

Пушкин сам предлагает ответы на загадки. Перечти я в тот момент «Будрыс и его сыновья», я бы, возможно, постиг истину. Но понадобился долгий и трудный жизненный опыт, чтобы я, только недавно, разглядел простую тайну этой баллады.

«Три у Будрыса сына, как и он, три литвина…»

Почему надо подчеркивать очевидную истину, что у отца-литовца сыновья — тоже литовцы?

А?

В этом-то все и дело!

Но тогда я об этом не думал. Тогда я принял свое решение и договорился с Наташей — так звали племянницу декана (и мою будущую жену, можно и сейчас об этом сказать) — что на Новый год в нашу студенческую компанию мы отправимся вместе. Что такая договоренность означала, объяснять не надо.

Собрались мы у одного парня с итальянского отделения — пассия у него была у нас, в группе с профильным французским, его «предки», как тогда говорили (по-моему, и сейчас так говорят, да?) отвалили на дачу, и он предложил собраться у него, чтобы новый год встретить с Татьяной, и чтобы ему не пришлось никуда тащиться вслед за ней.

Потом этот «итальянец» тоже стал сотрудником КГБ, как и я. Встречаясь в последующие годы, мы усердно делали вид, будто ничего не знаем друг о друге, и выпивали на двоих с тем дружелюбием, которое, на самом деле, дорогого стоит: этими походами по рюмочным, когда мы пересекались, мы как бы обозначали друг перед другом, что один на другого в «организацию» не докладывает. И что мы всегда поддержим друг друга, возникни такой расклад.

С моими «предками» — с родителями, то есть — проблем не было. Они привыкли, что я, с самого начала студенческой жизни, встречаю Новый год с друзьями-однокурсниками.

И, естественно, дым был коромыслом. Многие разговоры вертелись вокруг Афганистана. Как ни странно, говорили об одном: если американцы во Вьетнаме потеряли пятьдесят тысяч, то мы потеряем вдвое больше.

И я завелся. Я орал:

— Американцы? Какие американцы? Да они воевать не умеют, им лишь бы ихний паек с шоколадом и сигаретами вовремя получать! Раз американцы потеряли пятьдесят тысяч — мы потеряем вдвое меньше!

Все переглядывались: мол, так он и должен говорить, завербованный уже. И это меня вдвойне бесило.

Я ощутил пальцы Наташи на своем локте. Она сжала мой локоть так, как может сжимать его только женщина, принадлежащая мужчине, о котором заботится.

— Успокойся! — сказала она. — Не стоит того.

— Да, конечно, — ответил я. — Я уже спокойный.

И тут — сидящий за полуразоренным столом — меня поманил подсесть тот парень, который (после Наташи) был у меня первым кандидатом на стукачество.

— Охолонь, — сказал он, наполняя мне пустую (почему-то никем не тронутую) рюмку водкой, при этом грузно навалясь на стол. — Чего ты хочешь?

— Я? — я не стал освобождаться от Наташи. Наоборот, я обнял её за плечи, чтобы она присела рядом со мной. И она откликнулась на мой зов: она тоже села, и устремила на этого парня (который в данное — не говорю «наше», потому что наше давно прошло — время является известным «демократическим» журналистом), ненавидящий взор: всякий, кто пытался меня поддеть, уже стал её личным врагом.

А я выпил предложенную мне рюмку водки и внимательно поглядел на него.

— Ты знаешь, кто я такой, — сказал я, продолжая обнимать Наташу за плечи. — А я сам не знаю, чего я хочу. Да, у меня душа болит за Литву. Но я не знаю, что мне более дорого — свобода Литвы от советского ига или целостность великой империи. А вторжение в Афганистан — это то, что может разрушить целостность великой империи. А вообще, я чувствую себя героем Баниониса в «Никто не хотел умирать»: человеком, который пожертвовал всем, даже собственной жизнью, ради любви к жене главаря «лесных братьев».