Москва, Токио, Лондон. Двадцать лет германской внешней политики - [17]

В Варшаве мы все подготовили для официального начала переговоров, которые должны были открыться в Дрездене осенью. Руководитель польской делегации М. Олыыовский, опытный и очень остроумный человек, и его визави герр фон Стокхаммерн, представитель старой мидовской гвардии специалистов по коммерческим переговорам, окунулись в море запутанных проблем, которыми им пришлось заниматься не знаю сколько времени, вероятно, несколько лет, поскольку все эти восточные переговоры всегда тянулись бесконечно.

В ходе самого важного события для Восточного отдела того периода подготовки и подписания Рапалльского договора - я был не более чем зрителем. В МИДе возникла нездоровая ситуация, поскольку Мальтзан во время конференции в Женеве лично вел все переговоры. Насколько я помню, еще до этой конференции было проведено лишь несколько предварительных бесед с советскими представителями в Берлине, не содержавших, однако, никаких предложений о заключении договора. Но между рейхсвером и Красной Армией уже возобновились отношения военного характера, и адмирал Вольфинг фон Диттен в качестве члена делегации уже нанес визит в Москву, А в 1921 году было заключено экономическое соглашение.

МИД был ошарашен. Я уверен, что вряд ли кто в министерстве был проинформирован о происходящем. Лично я относился к этому событию с энтузиазмом, поскольку рассматривал подобный договор как первый признак возрождения немецкого национального самосознания и как единственное средство воздействия на поляков. И потому меня сильно позабавило, когда на ежедневной утренней пресс-конференции, где присутствовали все начальники отделов, в ответ на мои поздравления шефу Русского отдела тот извиняюще покачал головой и несколько смущенно пробормотал: "Я здесь ни при чем".

Вскоре мне представилась возможность поближе познакомиться со всем происходящим в Женеве, когда меня направили туда для беседы с польским министром иностранных дел М. Скирмунтом. Там я встретил всю германскую делегацию - Вирта, Ратенау и множество других политиков. Все они, за исключением, конечно, Мальтзана, еще не до конца оправились от смелости собственных инициатив, проявленной перед лицом Ллойд Джорджа и скандальной и шумной французской делегации. События тогда развивались стремительно: Генуэзская конференция и предварительные переговоры в Рапалло с их лихорадочными закулисными интригами, одурачивание Советов, игра в одиночку против всех остальных, пока, наконец, германской делегации не удалось перехитрить всех (и в первую очередь, Ллойд Джорджа) и заключить сделку, ставшую объектом всестороннего изучения со стороны историков.

Решение германской делегации заключить договор с русскими было обязано единственно энергии и искусству Мальтзана: именно он стал не только автором политической комбинации, обеспечившей подходы к этому договору, но и лоцманом, проведшим хрупкую лодку переговоров через мели негативного отношения к нему со стороны членов своей собственной делегации.

Во-первых, ему удалось склонить на свою сторону канцлера Вирта, человека непредубежденного, без предрассудков и политически мыслящего. Главным препятствием был, конечно, Ратенау - западник по самой своей сути, рафинированный, утонченный и образованный человек, питавший отвращение к русским методам управления и террора. Но его в конце концов уговорили уступить, призвав на помощь герра фон Хаммера. Фон Раумер, депутат рейхстага от правого крыла либеральной партии, был одним из самых остроумных и блестящих людей Германии Веймарского периода. Он подбодрил Ратенау, приведя ему какую-то аналогию с поведением Бисмарка в подобной ситуации, и на следующий день Ратенау подписал договор. А спустя два месяца он был убит каким-то фанатиком-националистом, и процесс умиротворения внутри Германии был снова прерван. Церемония похорон Ратенау в рейхстаге была самой впечатляющей из всех, на каких мне довелось присутствовать.

В начале осени 1922 года появилась более заманчивая перспектива для продолжения моей карьеры, и я ухватился за эту возможность с удвоенной энергией, поскольку она давала мне шанс оставить дело, которое я ненавидел и к которому не имел склонности.

Дело в том, что наше посольство в Соединенных Штатах должно было изменить свой послевоенный временный статус на постоянный, и МИД назначил меня советником посольства. Мальтзан согласился отпустить меня. И статс-секретарь Ханель, и личный отдел - все поддержали мое назначение. Отказ пришел с совершенно неожиданной стороны. Канцлер Вирт был благорасположен ко мне и намеревался назначить меня первым после войны послом в Москву. Это назначение стало бы, конечно, серьезной ошибкой, поскольку я был еще слишком молод, слишком неопытен в русских делах и не имел еще того личного престижа, который совершенно необходим, чтобы произвести впечатление на столь чувствительное правительство, каковым являлось правительство Советского Союза. Однако трудно было выбить эту идею из головы Вирта, и шесть лет спустя, когда я все-таки был назначен послом в Москву, он поздравил меня, напомнив о своей давней инициативе.