Москва слезам не верит - [15]

Тихо. Словно вымер город. Слышен даже тихий полет нетопырей.

Снова под окном дома Оникиева встречаются и сливаются в одну две тени.

— Не выходи завтра из города к супостатам, милый! — шепчет женский голос. — А вышлите к супостатам «больших людей».

— Не выду из ворот, солнышко мое, — слышится мужской шепот. — И батюшка твой, и Палка не выйдут.

— Умоли, дорогой, батюшку и Палку, чтоб «большие люди» сказали супостатам, что покоряемся-де на всей воле того московского идола и дань-де даем и службу.

— Буди по-твоему, радость моя.

Слышны в темноте поцелуи и глубокий женский вздох.

— Если мы выйдем из города добивать челом, — говорил на совещании Лазорев, — то в нас признают калик перехожих.

— И точно, узнают, — соглашался Оникиев, — ведь мы пели и у Щенятева, и у Морозова.

— Спознают, — согласился и Богодайщиков, — вон и Шестак-Кутузов издали, на стене когда в прошлый вороп стояли, спознал нас.

— Ладно. Вышлем «больших людей».

На том и порешили.

XIII. НЕ ВЫГОРЕЛО

На другой день вышли из города «большие люди». Они несли новые «поминки» московским воеводам, по сорока соболей и чернобурых лисиц.

Подойдя к воеводам, «большие люди» кланялись им соболями и лисицами и сказали:

— Покоряемся на всей воле великаго князя и дань даем и службу.

— Целуйте крест за великаго князя и выдайте ваших изменников и коромольников, воров государевых, Ивашку Оникиева, да Пахомку Лазорева, да Палкушку Богодайщикова.

— Дайте нам сроку до завтрева, — кланялись «большие люди».

— Даем, — был ответ.

Как только послы Хлынова, эти «большие люди», скрылись за городскими воротами, там тотчас же ударили в вечевой колокол.

Собралось вече. Все тревожно ждали узнать, какой ответ принесли «большие люди» от московских воевод, и, когда те объявили волю воевод, вече пришло в такое волнение, какого никогда не было в Хлынове со дня его основания.

— Мало им дани нашей! Мало им службы! Так нет же им ничево!

— Задаваться за московского князя, целовать за него крест!.. Не бывать тому! Мы не продадим своей воли! Не хотим быть ничьими холопями! — ревело вече, как море, и рев этот доносился до стана осаждавших.

— Ляжем головами за свою волю! Пущай краше наше чело вороны клюют, дикий зверь терзает. Мертвые, да только вольные!

Прошел день. Прошла ночь. Хлынов лихорадочно готовился к отчаянной обороне.

Настало утро. В московском стане ждут ответа. Ответа нет. Там поняли, что пришла пора действовать силой... Но все еще ждали.

Прошел и этот день, нет ответа.

Ждут второй день. Хлынов молчит, точно весь вымер, только с вечера снова стали оглашать сонный воздух перекликания часовых на городской стене:

— Славен и преславен Хлынов-град!

— Славен и преславен Котельнич-град!..

Воеводы решились на приступ. Высмотрев днем самое, по-видимому, неприступное место городской стены, на котором, как на неприступном, осажденные не выставили даже ушатов с кипятком и ни бревен, ни камней не наложили, осаждавшие и выбрали это именно место для нападения.

Дождавшись «вторых петухов», когда особенно крепко спится, каждая полусотня («пятидесяток») осаждающих приставила к избранному месту стены по две сажени плетней, а другие полусотни тащили смолу и бересту.

«И начаша окояннии приметати огненные приметы со стены в город, бросать на деревянныя строения города и на ометы сена просмоленную и горящую бересту...»

Хлынов запылал. На беду его, ветер дул со стороны метальщиков-поджигателей и нес пламя через весь город.

Обезумевшие от ужаса хлыновцы ворвались в дома Оникиева, Лазорева и Богодайщикова и повели их к городским воротам с криком:

— Воротники, православные! Отворяйте ворота настежь!

— Православные! — кричали другие. — Бегите из домов! Спешите из города. Краше полон, неж наглая смерть!

За воротами уже стояли и князь Щенятев, и боярин Морозов впереди тех ратей, которые не были посланы на приступ.

— Бьем челом, бьем челом! — кричали те, которые вели Оникиева, Лазорева и Богодайщикова. — Берите наших лиходеев! Из-за них город и христианския души пропадают.

— Устюжане! — обернулся князь Щенятев к ближним ратям. — Возьмите и закуйте в цепи ваших ворогов — Ивашку Оникиева, Пахомку Лазорева да СалакушкуБогодайщикова. Они недавно устюжской земле много дурна учинили.

— А ты, — обратился князь к бирючу, — труби в рог и вели перестать ратным метать в город огненные «приметы». А чтобы все прочий рати бежали тушить город.

Завыла труба. Ближайшие к московским воеводам хлыновцы упали на колени с воплем:

— Батюшки, отцы наши, благодетели, спасибо вам, што велели пощадить город, унять пожарище лютое.

И все, кто чувствовал в себе силы, бросились за ратями осаждающих город унимать бушевавший пожар.

Устюжане, взяв Оникиева, Лазорева и Богодайщикова, тотчас же заковали их в цепи.

Увидав это, Оня и Оринушка бросились было за отцами, а первая — и за своим милым, но тотчас были остановлены.

— Кто эти девки? — спросил Морозов.

— Одна — дочка Оникиева, другая — Богодайщикова, — отвечал кто-то.

— Бережнее с ними, — сказал князь Щенятев. — Стрелецкий голова Пальчиков, ты за них отвечаешь.

— Добро-ста, князь, слушаю, — отвечал Пальчиков, — сам ведаю, батюшка, князь, што дети за родителей не ответчики...