Москва-Сити - [49]

Иван Петрович взял у меня лоскут, потеребил его в руках:

– Да нет… Нету у меня такой одежки, да и не лазил я на забор-то… Это кто-то еще…

Собственно, так я и думал. Пора было закругляться.

– Хорошо, Иван Петрович, не буду больше отрывать вас от дел. Только вот вы что еще мне скажите напоследок… Вы их больше не видели, тех двоих? Ну, может, они позвонили, куда хотели, а потом вернулись на перекресток – ну туда, где стрельба была?

Иван Петрович глубоко задумался, хлопнул себя по лбу:

– А ведь и правда! Эх, надо бы мне, дураку, поспрашивать по здешним конторам – заходили к ним звонить двое посторонних или нет… А ведь вы правы, Александр Борисович, я их больше не видел. Хотя вообще-то я на месте преступления долго находился… А хотите – давайте прямо сейчас пройдемся по конторам да и спросим. Хотите?

Честно говоря, смысла в этом предложении не видел, хотя рвение Ивана Петровича, пусть и разгоревшееся задним числом, было мне приятно.

– Давайте сделаем так, – охладил я его пыл. – Сейчас вы мне откроете ворота, и я схожу в гости к вашим соседям. И пока я буду там опрашивать народ, вы как раз по конторам и пройдетесь. А потом мы с вами снова встретимся. Идет?

– Идет! – Иван Петрович согласно кивнул головой. – А насчет ворот… Даже не знаю… Я вообще-то не имею права… – И вдруг махнул рукой: – А, Бог не выдаст! Вы же ведь следователь, вам небось можно…

Он поскрежетал ключом, потом рванул что есть силы примерзшую створку, и я оказался на соседней территории.

Этот двор был так же пустынен, как и тот, который я оставил за спиной, хотя заметно более ухожен, – может, потому и казалось, что он был поменьше, поуютнее сам по себе, а может, потому, что его наряду с фонтаном украшал недавно, чувствовалось, переживший пресловутый евроремонт флигилек, украшенный большим стеклянным эркером и зеленой черепичной крышей. И снова мне почудились не очень стройное пение и явственный взрыв смеха многих людей. Я тряхнул головой, отгоняя это наваждение. Пора было заниматься делом…

Теперь занесенные снегом трубы лежали у самых моих ног, и отсюда, с того места, где я стоял, были очень хорошо видны полузанесенные следы вокруг них. Снова екнуло сердце: сейчас я точно найду свою бумажку! Или, по крайности, ту самую кучку дерьма…

Я обернулся к Сидякину, который, бормоча что-то извиняющееся: такой, мол, порядок, – пытался закрыть плохо поддающийся на холоде замок.

– Вы подождите, не уходите, Иван Петрович, – сказал я ему как можно строже. – Сейчас я кое-что проверю. Если найду, – может, станете у меня понятым. Не против помочь следствию? – И, ставя ноги в полузанесенные следы, я пошел туда, куда они вели – к дальнему концу этой асбоцементной пирамиды. Немного утоптав снег, чтобы удобнее было действовать, я присел на корточки, заглянул в одну трубу, в другую и, ничего не увидев, понял, что так, на корточках, я ничего и не увижу. Однако и ложиться не стал. Сняв перчатку с правой руки, я пошарил ею в одной холодной трубе, во второй, в третьей. Ну не может быть, чтобы я ничего не нашел! Я так увлекся, что даже вздрогнул, услышав вдруг резкий, на весь дворик, крик:

– Эй, ты! Ты какого х… там! Иван, блин, ты чего смотришь-то?!

Я повернул голову на эти вопли, ко мне от живущего своей благополучной жизнью флигелька несся шкафообразный амбал – явный секьюрити, красномордый, нехорошо возбужденный – то ли от служебного рвения, то ли оттого, что только что вылез из-за стола.

– Ты не больно-то ори! – осадил его Сидякин. – Не больно ори, Вован, это следователь. По тому самому делу, понял?

– Ну, блин! – малость опешил Вован. – Только следака нам и не хватало! – Орать он перестал, но сдаваться не собирался, покатил бочку на Сидякина: – Это ты, что ли, жлобина, его запустил?… Ну и что с того, что следователь? Пусть бы официально шел, через парадные ворота. А то влез, как шпион, подкинет чего – а мы потом расхлебывай!… Удостоверение предъявите, – сказал он вдруг мне и продолжил, ни к кому, собственно, уже не обращаясь: – Только, блин, чуток отвлекся – там как раз Фоменко по телику, в окошко глянул, а тут, блин…

И вот под этот эпический речитатив моя уже замерзшая рука вдруг наткнулась наконец на захоронку… Не сразу поверив в удачу, я осторожно ощупал находку – тряпка, еще одна… похоже, это какой-то трикотаж, а в тряпке… В тряпке что-то холодное, тяжелое, металлическое…

Я счастливо улыбнулся, приведя красномордого секьюрити в неописуемую ярость.

– Я сказал: предъявить удостоверение! – заорал он, срываясь на визг. – Здесь частное владение, между прочим, к нам допуск только по пропускам!

Я весело посмотрел на него, посмотрел на Ивана – не ушел еще? И сказал разбушевавшемуся Вовану, вытаскивая свою находку на свет божий:

– Очень хорошо, что вы так вовремя подошли, будете понятым…

– Да ты да, блин, да пошел бы ты… – начал было Вован, но тут же и осекся, разглядев наконец, что у меня в руках.

Это была черная трикотажная шапочка – стандартная, спецназовская, как оказалось при ближайшем рассмотрении, когда я ее развернул – с прорезями для глаз и рта, а в нее, в шапочку, был аккуратно завернут не новый, видавший виды ПМ. Подумав, я надел перчатку, чтобы не оставлять на металле свои пальцы, и потянул затвор, приоткрыв окошечко для выброса гильзы. Патрон в стволе. Я выщелкнул обойму. Шесть патронов. Он или не он? Ведь если верить Соколову, из этого «макарова» стрелять должны были как минимум дважды – один раз стрелял сам Соколов, в воздух, а второй патрон истратил «чистильщик», добивая водителя Топуридзе. Но в таком случае в пистолете должно быть шесть патронов, а их здесь семь. Что за притча?! «Понятые» смотрели на меня как зачарованные.