Москва Нуар. Город исковерканных утопий - [40]

И лапает ее, чучмек, лапает Лидуху. На землю валит, юбку задирает, декамерон проклятый!

Рябец таращится на соитие силуэтов. Хочется выйти и… ногами, ногами! Но терпи, жди и терпи. Лидуха слабо вскрикнула. А Рябец замечает — из окна выглядывает она. Профиль ее милый, глаза ее степные. Значит, видит все и не уходит! Почему, почему? Месропыч отвалился. Как клещ. Надя прянула, исчезла.

Встали, отряхнулись, ушли. Дверь закрыли. На ключ. Очень хорошо. Ждать.

Рябец, пригнувшись, перемещается к дому, на то место, где недавно была парочка. В траве что-то слабо белеется, — презервативы! Две пачки, перехваченные резинкой. Кто бросил, зачем?..

* * *

Рябец стоит за пилоном моста, смотрит. Едва различимые еще минуту назад сполохи уже зримы, уже яростны. Пинии пылают, пинии! Как свечи!

Стоит и смотрит. Еще минут десять — и зарево. Вот мимо — две пожарные машины. И «Скорая». Поздно.

Спускается к улице Новикова-Прибоя, отыскивает телефонную будку, опускает двухкопеечную монету, крутит диск. Мать отвечает не сразу, мычит нечленораздельно, Рябец облегченно — пьяна. Если пьяна, значит, отец и подавно, уже спит. Можно не торопиться.

Один на весь монастырь — это ж какая сила! Как у Месропыча. У Зинаиды Леонидовны, литераторши, Болтянский спросил как-то про «Декамерон»: читала она или нет? Эта дура очкастая разоралась: дескать, кто вам разрешил такие книги читать?! А Болтянский ей: так там же написано в предисловии, что это классика! Классика?! — заорала Лимонадиха, — я тебе, Болтянский, такую классику задам! Небось только об этом и думаешь! И невдомек тебе, что «Декамерон» — это прежде всего анти-клери-каль-ная книга. Она против церкви, а вовсе не про это! К доске, Болтянский, расскажи мне про образы коммунистов в романах Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Единицу сразу ставить? Родителей ко мне завтра! А что, и Бальзака тоже нельзя читать, Зинаида Леонидовна? — это уже Трегубов, отличник. На него Лимонадиха орать не посмеет. Что Бальзака? — прикинулась. «Озорные рассказы», Зинаида Леонидовна! Она густо краснеет, снимает очки, надевает очки: сегодня мы продолжим изучение романа «Поднятая целина». Откройте тетради…

Рябец забрался в подъезд, забивается под лестницу. Часа три можно здесь, в углу, а там троллейбусы пойдут. И метро. Не рыдай, людей разбудишь, не рыдай.

Глеб Шульпяков Двойник Замоскворечье

Жил-был в Москве актер. Много лет играл в знаменитом театре, мелькал в сериалах. Считался известным, хотя в народные любимцы не выбился. И нисколько не переживал по этому поводу. Когда-то давно, лет двадцать назад, ему выпало сыграть небольшую, но яркую роль в знаменитом фильме про революцию. С тех пор он и успокоился. Решил, что с него хватит. Что в историю кинематографа он уже вписан.

После фильма его много лет узнавали на улицах. Но без ажиотажа, без вытаращенных глаз. «Смотри-ка, этот идет, ну, как его…» И дальше называлось имя персонажа. Поскольку настоящей фамилии актера никто не помнил.

Много лет он жил один в холостяцкой крошечной комнате. От театра, в сталинском доме на Павелецкой, в Замоскворечье. Несколько раз администрация театра предлагала ему переехать на другую сторону реки, поближе к работе. Но актер всякий раз отказывался. Ему нравилось жить здесь. Он давно полюбил таинственную тишину воскресных улиц; в покосившихся особняках ему все чаще мерещилась жизнь, чужая и давно минувшая; по вечерам, когда он гулял в переулках, ему казалось, что эта жизнь не кончилась сто лет назад, а все еще теплится — там, за пыльными стеклами, за облупленными деревянными ставнями. Ему были по душе жители этих улиц, смешные и доверчивые, знавшие друг друга по именам, всерьез обсуждающие на остановках слухи о маньяке с шоколадной фабрики или о том, что в заброшенной церкви у метро собирается секта и они пожирают книги, старинные церковные. Что в угловом доме с ротондой открыли тайный дом свиданий с невероятными, фантастическими услугами.

Ну и так далее.

Сюда, в Замоскворечье, к нему приезжала дочь, из Германии. Наводила порядок в комнате, набивала холодильник продуктами. Привозила лекарства от хронического насморка. Фотографии внуков, близнецов. И уезжала еще на год.

Фотография отправлялась в общую пачку, где хранились письма от зрителей и те же близнецы, только годом раньше. Перед тем как убрать карточку в стол, он разглядывал одинаковые лица, с удивлением и брезгливостью угадывая сквозь германскую фактуру черты своих предков.

Его хобби, страстью были телескопы. Подзорные трубы. Он собирал их сам, своими руками — после спектаклей или с утра, если не было репетиций. По журналам и пособиям вычислял углы и радиусы. Расстояния. Высылал список дочери, и та привозила превосходные немецкие стекла. Он монтировал их в корпус, изготовленный театральными слесарями (слесари в театре его почему-то особенно любили). Так на свет появлялась труба на треноге. И он приближал к Москве небесные объекты еще на некоторое расстояние. Очень, надо сказать, условное.

Что можно увидеть на мутном московском небе? Где только луна, да и та с трудом пробивается к зрителю? И все-таки сразу после спектакля он летел на Павелецкую. Если ночь была более-менее ясной, садился на широкий подоконник перед форточкой (отсюда насморк), наводил на резкость. Если нет, раскладывал на полу карты. Вычислял благоприятные дни и сегменты неба, в которых появится созвездие.