Москва Икс - [48]

— Это дело непростое. Пойми: у нас стукачей, — до черта. В очереди стоят видные ученые, чиновники, экономисты… Они надеются: как станут осведомителями — так все проблемы развеются, как туман. И выезд за границу, и премии с неба повалятся. Крупными купюрами. Но осведомители сейчас не особо нужны. Такое время с этими горбачевскими вывертами, что сами не знаем, чего ждать. Ты же знаком с обстановкой. Куда мы катимся, никто не знает, даже сам бедняга Михаил Сергеевич. Пожалуй, только его жена Раиса Максимовна, — в курсе, она же теперь главный человек в государстве.

Черных наполнил рюмки, позвал официантку, попросил повторить мясной салат и принести еще «Боржоми». Человек практического ума, сейчас он решил: Федосееву помочь можно, но если однокашник решил отделаться этой водкой и закуской, а потом из очередной командировки пообещает привезти какую-нибудь пустяковину, никчемный копеечный сувенир, ответ — нет. Были времена, Черных помогал друзьям за спасибо, теперь он хочет взаимности.

Сейчас Москва помешалась на магнитолах, двухкассетниках «Шарп», «Сони» или «Панасоники» — второй сорт, настоящее качество только у «Шарпа». Черных и сам при обыске у одного большого человека эту штуку видел, даже послушал. Звук такой, будто в концертном зале сидишь. За «Шарпы» выкладывают мешок наличных, но даже у спекулянтов очередь. Поэтому сейчас разведчики из командировок привозят подарки начальству, в том числе эти «Шарпы». Потратят деньги из тех, что выдают на представительские расходы, в отчете напишут, что передали некоторую сумму нужному человеку или в подпольный бордель его сводили, а сами покупают японскую технику для боссов. Все это знают, и всем плевать на представительские расходы, и вообще на все плевать, — лишь бы «Шарп» привезли.

— Значит, никак? И ничего сделать нельзя?

Черных не стал говорить с набитым ртом, просто покачал головой. Федосеев не мог скрыть разочарования, он поник, как цветочек на сквозняке, выпил без тоста, открыл вторую пачку «Мальборо». Не этого ответа он ждал, не за этими словами сюда пришел, вызвался платить за ужин, ведь он не какого-то случайного бомжа рекомендует, а Заслуженного, без пяти минут Народного артиста Советского Союза. Иванов на дружеской ноге с очень большими людьми, они по пьяни ему душу изливают, говорят такое, чего родной матери не скажут, ни жене, ни подруге. Иванов по натуре — свойский парень, простой, как две копейки, юморной, такому и говорить не захочешь, а выложишь все, самое сокровенное, без вопросов.

— Может мне к начальству твоему обратиться, к Зимину? — спросил Федосеев. — Вы его Кузьмичом называете.

— Обратись, — кивнул Черных. — Кстати, это отличная идея. Поговори с ним. Он нормальный свойский дядька, и тебя хорошо помнит. Он только с виду серьезный. А так… Свой в доску.

Черных знал, что к его непосредственному начальнику приятель обращаться не станет, испугается, — Зимин живет подчеркнуто скромно, даже аскетично, а ко многим сотрудникам из Первого главного управления, которые не вылезают из заграницы, особенно молодым кадровым разведчикам, относится с подчеркнутой неприязнью, среди своих называет их папенькиными сынками, безмозглыми выскочками, плейбоям, которые проползли в КГБ, чтобы ездить по европам и америкам, скупать чемоданами шмотки и, вернувшись из командировок, спекулировать, распускать хвост и шастать по девкам. Дерьмовые кадры, никчемные.

Зимин с Федосеевым в кабак не пойдет, он непьющий, среднего роста худой мужчина, похожий на пересушенный сухарь, с вечно холодными руками и скрипучим голосом. С ним неприятно встречаться взглядом. Человеку, попавшему на прием к Зимину, в его лубянский кабинет, хочется сидеть, вжавшись в кресло, говорить только шепотом. Если Федосеев рискнет завести сомнительный разговор про вербовку артиста, — Кузьмич начальству напишет рапорт и так отошьет, что Федосеев долго будет помнить. Черных посмеивался про себя, представляя эту сцену.

Федосеев тяжело вздохнул:

— Что-то я сомневаюсь, ну, что он свой в доску… Кажется, я бы с ним работать не мог. Тяжелый человек, не очень приятный.

— Это все показное, — Черных взял салфетку и стер с усов майонез. — Говорю же: он нормальный, свой… Люди к нему дверь ногой открывают. Да… Пнут дверь и заваливают.

— Ну, ты уж скажешь…

— Я-то знаю, я уж сколько лет с ним, по-солдатски говоря, из одного котелка ем.

— Вот если бы с тобой вместе, тогда я бы пошел.

Черных опять бесконечно долго жевал закуску и салат из печени трески, потом принялся копаться в зубах обломанной спичкой. И только выпив рюмку и закурив, вынес свой вердикт:

— Нет, брат, такие разговоры один на один разговаривают. Без свидетелей.

* * *

Сквозь дым, плавающий облаками, он смотрел на Фадосеева, на его пиджак в крупную клетку, роскошный галстук в красно-синюю полоску с золотой заколкой, запонки тоже золотые с цветной эмалью, шевелюра смазана блестящим гелем, ботинки из бордовой кожи с декоративными пряжками, — да, он выглядел хозяином жизни, вызывающе привлекательным. Раз посмотришь и решишь, — человек богатый, с обширными связями, с его ботинок еще не облетела пыль Западной Европы или Америки, а не из какой-нибудь захудалой социалистической Венгрии.