Москва, г.р. 1952 - [51]

На несколько дней я из рядового второшкольника превратился в довольно заметную личность. В те времена экстравагантных причесок было немного, главным образом длинные «хипповые» волосы, но в школе такое категорически не разрешалось.

Мою славу не мог спокойно снести Леша Исаков, эксцентрик, двоечник и прогульщик, прекрасный рисовальщик сюрреалистических картинок. Он тоже побрил голову, но оставил посредине длинный оселедец, на манер казацкого, и явился в школу, зачесав этот оселедец на лоб. Все сбежались на него взглянуть, включая одного из завучей, который лично проводил Лешу до дверей школы, выдал 15 копеек и сказал, что не пустит обратно, пока тот не сбреет то, что еще оставалось у него на макушке.

Среди второшкольников был очень популярен театр на Таганке. Туда бегала на лишние билетики почти вся школа, а если в театре был дневной спектакль в будний день, то парты в некоторых классах заметно пустели.

Попасть на Таганку было непросто. Изредка мои родители соглашались попросить своих театральных знакомых достать контрамарку, но чаще я ходил стрелять лишние билеты перед спектаклем. Особенно хорошо было идти с Лубяницким – у него было чутье на стратегические точки, где надо было встать, чтобы купить билет. Кроме того, ему почему-то просто везло, так что на спектакль мы почти всегда попадали. Если же мы все-таки оставались ни с чем, то можно было спуститься к Котельнической набережной и пойти в «Иллюзион» на какой-нибудь старый фильм.

Иногда я ходил в театр с родителями. Так мне удалось посмотреть два нашумевших и очень быстро запрещенных спектакля в театре Сатиры – «Теркин на том свете» по Твардовскому и «Доходное место» Островского. В «Доходном месте» главную роль играл Андрей Миронов, и, слушая его монологи, зал замирал от восторга и легкого страха: настолько актуально и остро звучала пьеса, написанная сто лет назад.

Вторая школа была знаменита своими учителями, в том числе учителями литературы. В девятом классе литературу у нас вел Феликс Александрович Раскольников. Его методика преподавания заключалась в том, что он предоставлял нам полную возможность высказывать наши, как правило, довольно необдуманные соображения, всячески приветствовал споры в классе, а сам ограничивался небольшим заключением в конце урока. Это было совсем не похоже на стиль других учителей, которые больше говорили сами и чьи уроки напоминали скорее лекции. Помню бурные дискуссии в классе Раскольникова по поводу «Преступления и наказания», когда практически весь класс кипятился, решая, можно ли убивать старушек; кто-то, помню, сказал, что все зависит от обстоятельств. Мы были первым школьным выпуском, которому после многолетнего запрета ввели в программу Достоевского.

В конце 1970-х годов Раскольников эмигрировал в США. В 1998 году в Чикаго, где я тогда жил, проходила конференция славистов, и я специально туда заглянул, чтобы встретиться с Раскольниковым. Я еще раз поразился профессиональной учительской памяти: Феликс Александрович вспомнил меня после тридцатилетнего перерыва безо всякого напряжения. Я видел, что годы, проведенные во Второй школе, были для него таким же ярким и в целом счастливым воспоминанием, как и для меня.

В десятом классе Раскольникова сменил Виктор Исаакович Камянов, впоследствии известный литературный критик. Камянов воевал, в те годы ему было лет сорок пять. Это был небольшого роста живой и остроумный человек, чуть-чуть напоминавший в профиль Мейерхольда. Поводов для остроумия у него хватало – в программу десятого класса входили «Мать», «Поднятая целина», поэмы Маяковского советского времени.

О Маяковском Камянов говорил многое из того, о чем позднее писал в своей книге Карабчиевский, только более спокойно и обоснованно. Критика Маяковского в те годы выглядела несколько неожиданной.

Ведь Маяковский был не только советским классиком; его футуристические корни давали возможность возвращать к жизни экспериментальное искусство. В 1967 году на Таганке появился спектакль «Послушайте!» – по текстам Маяковского. Последователь Маяковского Андрей Вознесенский был тогда самым популярным поэтом, его книги невозможно было купить; на той же Таганке шел с огромным успехом спектакль по его стихам – «Антимиры». Раскольников одобрительно цитировал Вознесенского на своих уроках, тогда как более скептичное отношение к нему Камянова не встречало у нас понимания.

Камянов, конечно, помнил, что нам предстояло писать сочинения на вступительных экзаменах. Поэтому его уроки, полные сарказма по отношению к советским классикам, неизменно кончались словами: «А теперь, дети, запишите план сочинения на вступительном экзамене», и следовало нечто противоположное содержанию урока. Я к Камянову относился с большой симпатией, понимал сложность его положения и ценил его доверие к нам. В моих глазах он выигрывал по сравнению с Раскольниковым. С одной стороны, Феликсу Александровичу повезло с программой – в девятом классе проходили XIX век и он мог не особенно упирать на идеологию. С другой стороны, Раскольников был, как я сейчас понимаю, более или менее убежденным «шестидесятником», которому хотелось, чтобы все идейные «концы» хоть как-то сходились; в этом смысле Камянов, я думаю, был менее склонен к иллюзиям.