Москва, г.р. 1952 - [50]

Сдавая вступительные экзамены на биофак, я сделал арифметическую ошибку в элементарной задачке по математике и набрал, таким образом, полупроходной балл. Рекомендация на мехмат, выданная Второй школой, произвела впечатление на приемную комиссию, и все закончилось благополучно.

Уроки я прогуливал редко, и не спонтанно, а с определенной регулярностью. В девятом классе у нас было неудачно составлено расписание: в один из дней недели между уроками образовывалась часовая «дырка». На это время мы со Шматковым и еще с кем-нибудь из одноклассников отправлялись домой к Лубяницкому, который жил ближе всех к школе, и играли вчетвером в преферанс. Когда пустой урок подходил к концу, «пулька», разумеется, была в самом разгаре, и вставал неизбежный вопрос: «А не пропустить ли нам следующий урок?» Следующим был урок литературы. Меньше всех обычно хотел прогуливать Лубяницкий: у него и так было много проблем с администрацией, и вообще он любил уроки литературы. Однако, будучи радушным хозяином, он, разумеется, не мог выставить гостей. В результате мы, как правило, оставались. Этот «разврат» продолжался, наверное, полгода.

Наиболее популярные люди в школе учились так, чтобы только не вылететь. При всей своей положительности я испытывал известную зависть к тем, кто «шел по жизни смеясь». Я наивно ожидал, что прилежание вознаграждается свыше в точном соответствии с затраченными усилиями. Оказалось, что в реальности так получается не всегда. Может, именно потому я так подружился с Лубяницким, который в определенном, второшкольном, смысле был моим антиподом.

Помню такой характерный эпизод. В десятом классе нам задали домашнее сочинение по Блоку. Времени давалось более чем достаточно, дату сдачи сочинения пару раз откладывали. На последней большой перемене перед уроком литературы, когда надо было, наконец, сдавать работу, я увидел, как Генка, скрючившись у подоконника в коридоре, доцарапывает вечно текущей ручкой свое сочинение. Писал он о поэме «Соловьиный сад», которую очень любил, и вообще больше всего он любил тогда, наверное, стихи. Я в душе осудил его за такое небрежение. К моему удивлению, сочинение Лубяницкого было высоко оценено нашим учителем литературы Камяновым – выше, чем моя отшлифованная и вовремя поданная работа.

Каждый год 31 октября мы собирались на Генкин день рождения. Неизменно присутствовали ребята из параллельных классов Второй школы, в которых Генка успел поучиться до перевода в наш 9 «Д». Мы вовсю веселились, танцевали c немногочисленными девочками, пели под гитару, ну и выпивали как следует – Генкина мама тактично уходила, когда все были в сборе. Я, как правило, оставался самым трезвым, так что мне поручалось заняться наиболее пьяным гостем – вывести его на холодок и главное – доставить в целости домой. Перебравшего соученика надо было довести до двери его квартиры, прислонить к стене, нажать звонок и быстро смыться во избежание объяснений с родителями.

К тому моменту, как мы с Генкой встретились, его ближайшим товарищем был Юра Збарский, с которым я познакомился при следующих обстоятельствах.

На одном из уроков литературы в первые недели учебного года в нашем классе появился молодой человек с жизнерадостными глазками и независимым видом. У молодого человека не было портфеля, и сел он не за парту, а на стул, сзади у стены посередине прохода. Я решил, что это инспектор РОНО, из тех, что время от времени появлялись у нас на уроках, только очень молодой. В последующие дни этот человек, по-прежнему без портфеля, эпизодически появлялся таким же манером то на одном, то на другом уроке. Я понял, что тут что-то не то, и спросил о нем у Лубяницкого, который, отсмеявшись, объяснил, что «инспектор» этот – Юра Збарский, такой же «старожил» Второй школы, как и он, и также переведенный в наш класс за прогулы.

Юра продержался в нашем классе недолго. Дирекция решила «рассадить» Лубяницкого со Збарским по разным классам, так что Юра был вынужден перейти в параллельный 9 «Е».

Збарский был активным участником ЛТК и вообще всего, что не имело отношения к учебе. Таким в нашей школе было непросто. Чтобы сносно учиться, даже самые способные из моих сверстников должны были систематически заниматься. Збарский в конце концов из Второй школы ушел и доучивался, кажется, в вечерней.

Мои второшкольные годы совпали с подъемом битломании и вообще увлечения рок-музыкой, и самым заметным «битломаном» в школе был Юра. Он пел «Yesterday» и «Norwegian Wood» под акустическую гитару на школьных вечерах, а также переводил тексты песен «Битлз», которые впоследствии вошли в его первые поэтические публикации. По школе ходили довольно-таки «запиленные» пластинки «Битлз», «Ролинг Стоунз», «Кинкс», «Мамас энд папас», их можно было попросить на пару дней переписать на пленку. Мало у кого родители были выездными и могли привозить новые пластинки.

Была в школе, конечно, и своя рок-группа. На вечерах танцев худой и губастый солист, напоминавший Мика Джаггера, с юношеской страстью пел «I can\'t get no satisfaction».

Осенью десятого класса две мои одноклассницы, дурачась, стали меня подначивать, чтобы я постригся наголо. У меня была тогда густая и, как правило, нечесаная шевелюра. В конце концов я получил официальное предложение в виде записки: «За сколько можно видеть Колчинского побритым?» Недолго думая, я написал: «За 10 рублей». В то время это была существенная сумма – коктейль «шампань-коблер» в баре на Новом Арбате стоил полтора рубля; однако мои одноклассницы не стали торговаться. С класса быстро собрали по 35 копеек, я отправился прямо из школы в парикмахерскую и обрил голову. Родители мои пришли в неописуемый ужас; я уже не помню, что их больше испугало – мой вид или факт сбора и получения денег. Они, по-видимому, беспокоились, что кто-то из родителей пожалуется на столь своеобразный способ «заработка». Чтобы их успокоить, вопрос с деньгами я решил очень просто: купил шоколадки и сигареты на весь класс. Мое появление на следующей день с бритой головой и с гостинцами вызвало общий восторг, многие просили разрешения погладить щетинистую поверхность моего черепа. Тем временем родители зачем-то связались с моей классной руководительницей, и хотя, строго говоря, школьную дисциплину я не нарушал, на классном собрании было что-то вроде обсуждения моего поступка.