Москва, г.р. 1952 - [43]
Посещения Феликса стали на некоторое время чем-то вроде веселого клуба. В его больничной палате мы общались с друзьями, с которыми не успели поболтать днем. В это время Феликс много читал, но избегал «вечной» литературы. Я к тому времени твердо решил, что читать надо только классику, с пренебрежением относился к научной фантастике и вообще к «развлекательному чтиву». Я не понимал, что для Феликса чтение было способом отвлечься от боли и страха: он-то уже предчувствовал, что его ждет.
К Феликсу часто приезжали учителя: Инга Васильевна, ВБ-квадрат, Португалов. Константин Петрович всегда привозил Феликсу что-нибудь новенькое – на радио делали записи популярных бардов «впрок», они не шли в эфир, но у сотрудников был к ним доступ.
В эти месяцы я еще надеялся, что Феликс может поправиться, хотя его страшный диагноз – злокачественная опухоль, саркома, – уже был мне известен. Когда, попрощавшись, я выходил из палаты, мама Феликса с отчаянным, заплаканным лицом благодарила меня за то, что я пришел. «Ну, как тебе Фелька сегодня?» – спрашивала она, и я, как умел, пытался ее утешить.
К декабрю состояние Феликса стало резко ухудшаться. Было понятно, что поражены легкие. Феликс теперь задыхался и кашлял от малейшего напряжения, даже просто от смеха. Наши визиты сократились до двадцати-тридцати минут. Однажды морозной ночью перед Новым годом мы вышли с ВБ-квадратом от Феликса, который в тот вечер задыхался особенно сильно, и стояли на остановке автобуса. Владимир Борисович сказал: «Дело очень плохо. Это вопрос нескольких месяцев». Все мы, кто ходил к Феликсу, это понимали, но сформулировать так не решались, да и просто поверить в это были не в силах.
Феликс умер на рассвете 19 марта. Еще накануне вечером он был в полном сознании, его, как обычно, кто-то навещал. Директор школы отпустил весь класс с уроков, мы поехали на Востряковское кладбище. После похорон мы с несколькими друзьями пришли ко мне домой. Долго сидели в темноте, прижавшись друг к другу и слушая какие-то случайные пластинки – просто чтобы ничего не говорить.
Смерть Феликса всегда осознавалась мною как рубеж в моей жизни, как конец детства. В первые годы не проходило и дня, чтобы я не думал о Феликсе, не горевал, что его уже нет. И чем старше я становился, тем больше дивился его поразительному мужеству. Ведь он никогда – ни словом, ни взглядом – не показал нам, что боится умирать.
БУЛАВКО И ТРУШИН
Во французской школе у меня были товарищи не только среди моих одноклассников. Я приятельствовал и с некоторыми из тех, кто учился классом старше. В частности, с Андреем Булавко, с которым я сблизился в конце седьмого класса. Это был невысокий красивый подросток с холодными глазами стального цвета. Вел он себя насмешливо и задиристо, попеременно разыгрывая из себя то толстовского Долохова, то разочарованных героев Ремарка и Хемингуэя.
Булавко во многих отношениях был моей противоположностью: он плохо учился, терпеть не мог школу, во всяком случае на словах, не любил учителей, к которым я относился с уважением. В восьмом классе он на спор выпил во время урока бутылку портвейна; охотно и цинично описывал мне свои победы над девушками, видимо, существенно их преувеличивая.
Несмотря на все эти различия, а может быть именно в силу этих различий, меня притягивало к Андрею. К тому же у нас было и немало общего: мы читали и любили одни и те же книги, а потому говорили на одном языке. Меня Булавко все время подначивал, стремясь вывести из себя, я же с самого начала взял с ним тон полнейшей невозмутимости, и это, в свою очередь, не давало ему покоя.
Однажды, когда моих родителей не было дома, Андрей пришел ко мне в гости и взялся за свою обычную игру. Впрочем, на этот раз она была не такой уж обычной. Желая испытать мою выдержку, Андрей вылез в открытое окно (дело было поздней весной) и стал прохаживаться по карнизу. Мы жили на четвертом этаже, карниз был покрыт кровельным железом с наклоном наружу, и соскользнуть с него ничего не стоило. Внизу под окном стали собираться обеспокоенные прохожие. Не могу сказать, что это далось мне легко, но я заставил себя уйти в другую комнату, понимая, что в мое отсутствие вся затея потеряет смысл. Действительно, как только я ушел, Андрей залез обратно и больше таких штук не выкидывал. Этот поступок был явно навеян «Войной и миром», эпизодом с пьяным Долоховым на карнизе.
К этому времени среди некоторых наших общих знакомых стали возникать разговоры о самоубийствах, нечто в духе декадентства начала прошлого века, бунинского корнета Елагина. У Булавко на запястьях были заметные шрамы – то ли он действительно пытался покончить с собой, то ли поцарапался, чтобы казаться интереснее. Как бы то ни было, многие видели в нем этакого романтического героя. У меня подобные разговоры вызывали ироническую реакцию, про шрамы Андрея я никогда не расспрашивал и не без нарочитости заявлял, что считаю самоубийство результатом болезни или придури.
В восьмом классе зимой я поехал на каникулы в Ленинград. Эта поездка была для меня примечательной, хотя я до этого уже побывал там с родителями. Но на этот раз я впервые отправлялся в другой город один, на поезде дальнего следования.
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».
В жизни шестнадцатилетнего Лео Борлока не было ничего интересного, пока он не встретил в школьной столовой новенькую. Девчонка оказалась со странностями. Она называет себя Старгерл, носит причудливые наряды, играет на гавайской гитаре, смеется, когда никто не шутит, танцует без музыки и повсюду таскает в сумке ручную крысу. Лео оказался в безвыходной ситуации – эта необычная девчонка перевернет с ног на голову его ничем не примечательную жизнь и создаст кучу проблем. Конечно же, он не собирался с ней дружить.
Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?..
У Иззи О`Нилл нет родителей, дорогой одежды, денег на колледж… Зато есть любимая бабушка, двое лучших друзей и непревзойденное чувство юмора. Что еще нужно для счастья? Стать сценаристом! Отправляя свою работу на конкурс молодых писателей, Иззи даже не догадывается, что в скором времени одноклассники превратят ее жизнь в плохое шоу из-за откровенных фотографий, которые сначала разлетятся по школе, а потом и по всей стране. Иззи не сдается: юмор выручает и здесь. Но с каждым днем ситуация усугубляется.
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.