Москва, г.р. 1952 - [35]

Через несколько месяцев отек спал, но носом дышать я не мог. Мама наконец отвела меня к нормальному, «блатному» врачу, и тот сказал, что был сильный перелом и что носовая перегородка срослась неправильно. Врач предложил сделать операцию, то есть ломать нос заново, но мама не решилась, да и я, конечно, предпочел оставить как есть. Так и живу до сих пор со сломанным носом.

ПАЛАНГА

Летом 1959 года мы с мамой впервые поехали в Палангу.

В Паланге все было для меня внове: чужой язык, необычные дома, огромный пляж, постоянный ветер и при этом обжигающее солнце. Мы снимали комнату в доме, где у хозяев было семь сыновей от четырех до пятнадцати лет, все светлые, загорелые, босые. Они почти не говорили по-русски и совершенно не хотели со мной играть. Я часто видел у них огромные куски янтаря, которые они собирали на пляже.

Паланга считалась пограничной зоной и потому специально охранялась. Это выражалось в том, что на пляж после одиннадцати вечера никого не пускали. Поздно вечером вдоль берега шли пограничники с широкой бороной, чтобы на песке были видны следы диверсантов, если они выйдут из моря. На рассвете пограничники внимательно осматривали эту боронованную полосу, часто находили куски янтаря и отдавали местным ребятам.

В том же доме снимал комнату известный в то время пианист Гинзбург. Он садился со мной на крыльце и из вечера в вечер рассказывал мне бесконечную историю про шпиона в стиле неизвестного мне тогда Джеймса Бонда, которую он специально для меня сочинял. Гинзбург был первым взрослым, кто тратил на меня столько творческих усилий, я с нетерпением ждал этих вечеров, чтобы услышать продолжение, но, к сожалению, он вскоре уехал.

В первое же утро в Паланге мы с мамой пошли на пляж. Был холодный, очень ветреный день, ходили редкие отдыхающие, закутанные в теплые кофты, но мать решила, что я должен во что бы то ни стало искупаться. Поскольку погода не располагала к купанию, я не взял с собой плавки, но мама сказала, чтобы я купался голым. Это был наш первый день в Паланге, мне ужасно не хотелось ссориться, но еще меньше хотелось при всех раздеваться. Как это часто с мамой бывало, она продолжала настаивать, грозить, и в конце концов я сдался. Я вбежал и выбежал из холодной воды, но чувство некоего насилия надо мной осталось.

Спустя года три эта ситуация повторилась почти в точности на даче в Ильинском у дедушки с бабушкой. Там собралась вся родня: дядя с женой и сыном, мои родители, дедушкин брат из Харькова с женой. Был теплый солнечный день, все сидели на открытой терраске в ожидании обеда, а мама рядом с терраской поливала меня сверху из ведра, чтобы я помылся. Я был в плавках, и в конце процедуры мама стала требовать, чтобы я снял плавки и помыл то, что под ними. Боже мой, как я умолял ее не заставлять меня раздеваться при всех! Я предлагал отойти вглубь участка за кусты, просил отложить мытье, но все это только распаляло мать. Я плакал, взрослые пытались за меня заступиться, хотя с матерью связываться боялись, но она стояла на своем уже явно из принципа.

Как я теперь понимаю, в этом стремлении меня прилюдно раздеть скрывалось отчаянное желание матери продлить мое детство. Смириться с тем фактом, что я уже не маленький, она была решительно не в силах.

На пляже в Паланге существовали специальные «мужские» и «женские» секторы, где отдыхающие загорали голыми. По-моему, это было единственное место в СССР, где такие пляжи официально существовали. Я, естественно, особенно интересовался женским пляжем, мимо которого можно было пройти на сравнительно близком расстоянии и который в солнечный день был заполнен лежащими, стоящими и гуляющими телами с темными треугольничками в духе художника Дельво. Некоторые дамы с женского пляжа, нимало не смущаясь, уходили вдоль кромки моря далеко за пределы своей территории. Я любил строить замки и крепости в полосе прибоя и, помню, в полном обалдении провожал взглядом обнаженных женщин, которые, невозмутимо болтая, шли мимо меня без купальников, но в панамках и с пляжными сумками.

Как-то приятель наших хозяев свозил нас на машине в старинный латышский город Лиепаю. Город я запомнил смутно, а вот наш путь обратно помню хорошо. Мы остановились на опушке глухого леса, сплошь заросшей малиной, стали ее собирать и есть. Вдруг кто-то из взрослых увидел медведя, и все быстро побежали обратно к машине. Мать тащила и меня, хотя я и пытался немного поспорить: мне хотелось поближе взглянуть на настоящего зверя.

В Палангу мы с мамой ездили еще несколько раз, я очень любил это место, хотя оно быстро становилось людным всесоюзным курортом. Мне нравилось холодное море, деревянный пирс, откуда было так красиво смотреть на закат, переменчивая погода, ощущение простора, нравились даже серое небо и моросящий дождь.

Мама же всего этого как раз не любила. Она любила южную природу, жару, теплое море, и в Прибалтику ездила только из-за меня, считая, что мне полезен этот климат. Мама прекрасно плавала и могла провести в воде целый день, что в Балтийском море, естественно, невозможно. Зато в Паланге было другое преимущество: там всегда находились какие-нибудь московские знакомые, а иногда и близкие друзья.