MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA - [43]

— Когда ж пускать будут? — спрашивает, ни к кому не обращаясь, тётя Маша.

— Я думаю, пусть лучше уж курит, чем наркотики принимает или пьёт, — добавляет она вполголоса.

— Да, — соглашается Сванидзе, — вся водка сейчас отравлена.

Наконец заветная дверь приоткрывается. В экзаменационную комнату проходят серьёзные кандидаты. Комната светлая и просторная, ровными рядами расставлены столики на приличном расстоянии друг от друга и стулья, по одному стулу за столиком. Чтобы сложнее было списывать.

За большим учительским столом у окна сидит человек, похожий на гуся. Человек вытягивает шею, смотрит через маленькие очки в папку. Он проверяет документы. Это — чиновник. У него задумчивое лицо любителя выпить пива, поболтать с соседями о футболе и о том, о сём. Мысленно он уже не на работе, а дома, перед телевизором. Ему за пятьдесят, скоро, через десять лет, на пенсию. Пенсии у чиновников пока неплохие, жить можно, но их урезают год от года. В стране безработица, бардак, всякая шваль немецкое гражданство получает.

Но кому-то же надо и экзамены проводить. Чиновник смотрит на собравшихся. Народец, как всегда, тусклый и грязный. Одеты неряшливо, некоторые небритые пришли. Чувствуешь себя, как белый человек среди индейцев, ей Богу. Одни паспорта на другие менять пришли, людоеды. Гнать бы вас всех в шею…

Чиновник дружески улыбается и щурит глаза.

— Добрый день, господа, — обращаться положено вежливо. Ответственный момент, как ни крути, — сегодня мы проводим экзамен на знание немецкого языка, напишем десять предложений под диктовку, ручки и бумага у меня есть.

Притихли. Сперва они все притихают, а как первое предложение напишут, так вопросы начнутся.

— Сразу хочу предупредить, переговариваться во время экзамена запрещено, нарушители порядка по первому требованию должны покинуть помещение. Итак, начнём сверять документы. Первая по списку — фрау Ко-Но-Ва-Лен-Ко.

Чиновник делает ударение на «е». Он повторяет: «Ко-Но-Ва-Лен-Ко», озорно улыбается и вытягивает шею.

— Коноваленко — я. Их, то есть я — Коноваленко, — говорит тётя Маша и встаёт со стула, чтобы было понятно, это именно она, а не кто-то другой.

Сверка документов длится долго, дольше, чем сам экзамен. Фамилия того, что в кепке, оказывается Липкин. Родом из Одессы. Потому он и озирался, что всё понимал, догадываются тётя Маша, Зураб и Колька.

Чиновник медленно, почти по слогам, диктует первое предложение. Оно элементарно для того, кто знает азы немецкой грамматики или где-то оканчивал курсы немецкого ликбеза. В переводе на русский язык оно звучит так: «Петер стоит на автобусной остановке».

— Между «Петер» и «стоит» надо тире поставить? — спрашивает Зураб Липкина вслух по-русски.

— Зачем? — в ответ спрашивает Липкин Зураба.

Чиновник, прищуривается, глядит в глаза Зурабу. Потом поворачивает голову к Липкину.

— Если у вас возникает вопрос, господин Липкин, то спросите лучше меня, — замечает он, — делаю вам первое устное предупреждение.

Моцарт звенит в мобильном телефоне. Турок что-то кричит в трубку, видимо, чтобы перезвонили попозже.

— Разговаривать по телефону во время экзамена не полагается, вам тоже делаю предупреждение. Приготовились, диктую второе предложение: «Петер ждёт автобуса».

Через десять минут экзамен заканчивается. Будущие бюргеры расходятся по домам, почерневшие от дождя и времени каменные герои, прижатые балконом к стене суда, смотрят им вслед.

Чиновник, не торопясь, собирает листки, укладывает их в сейф. Он находит следы грязной обуви на полу, карманный русско-немецкий словарик, забытый на стуле оболтусом Колькой, и думает о том, что нет в стране старого доброго порядка, того порядка, что раньше.

^{Франкфурт 1999}

В гостях хорошо, а дома лучше

Самое трудное для бабы Кати по дороге в Канаду была пересадка. Нужно со своего самолёта сойти и другой, как хочешь, так и разыскивай. Аэропорт во Франкфурте огромный, людей — море, а по-русски ни одна душа не разговаривает. Однажды она чуть было самолёт свой не пропустила, хорошо парень один попался, помог. Хоть и негр, а всё сердце у человека есть.

— Довёл до самого места, а то беда, заночевала бы там у полицаев, — рассказывала баба Катя, — до Москвы доехать не дюже сложно, свои вокруг люди, родные. От Москвы в Германию самолёт такой маленький летит, вертлявый, шибко трясёт. Того и гляди, вывалишься. А дальше уж на большом, тот полтыщи народа забирает, не меньше.

Привозила в подарок зятю бутылку «Столичной», дочке банку чёрной икры, мешок «долгоиграющих» сосательных конфет брала себе и внучке на угощенье. Гостила баба Катя у дочки подолгу: четыре-пять месяцев, а то и полгода. Потом виза кончается, да и задерживаться совестно, эдак, и родной дочери надоесть можно. К концу своего пребывания в гостях баба Катя начинала жаловаться на ломоту в спине, после спины болели и ныли ноги, словно бы сами просились назад, в Саратов.

— В гостях хорошо, а дома тоже дела есть, — объявляла баба Катя, — приеду, шторы постирать надо, квартира в пыли стоит. Или, может, залезли уже, всё пограбили, а я тут, как пенёк сижу. Сходи, Валюша на аэродром, билет бы мне купить.