MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA - [21]

Самое тяжёлое для отъезжающего — видеть, как пустеет квартира, как выносят мебель. Ощущение такое, словно бы умер близкий человек. Ужас состоит в том, и это знает каждый переселенец, что умерший — ты сам. Внучка Женька в смешном платьице играла на полу с кошкой. В последний раз. Психею решили отдать соседке и большую часть мебели тоже: в качестве компенсации за кошку.

Непонятные люди таскали из квартиры шкафы. Один из них ловко, одним движением, сорвал бельевую верёвку, плод инженерной мысли Германна Соломоновича.

Цепкин сидел на последнем оставшемся стуле с потерянным видом. От лица клуба ветеранов пришёл проводить его один только Матвей Борисович. Матвей Борисович принёс с собой бутылку самогона в подарок. Оказывается, самогон гнал на своём аппарате Ланской лично. Германн Соломонович расчувствовался, он простил Ланскому и остальным холодность последних дней. Алкоголь Цепкин не употреблял. Но было приятно. Он решил подарить бутылку грузчикам.

— Держи высоко знамя сталинградцев, — сказал Швабрин и протянул бутылку.

Он коротко обнял Цепкина, поцеловал в щёку и ушёл, чтобы не задерживать проводы.

Цепкин не знал, куда притулиться. Последний стул тоже вынесли. Вдруг он подбежал к кошке и схватил её на руки.

— Психеюшка, доченька моя. Никому тебя не отдам. Уйдите все вон из моего дома! — крикнул он тонким голосом, потом затрясся и стал целовать Психею в морду.

Животное вяло отбивалось и мяукало. На секунду в квартире повисла тишина.

— Папа, ну что ж это такое? — закричала в ответ Клара, лицо её подёргивалось.

Нервотрёпка, оформление документов и сборы доконали и её. Ей тоже уже не хотелось никуда ехать. Но обратной дороги не было. Клара первая взяла себя в руки.

— Мы тебе там новую кошку купим.

— Не хочу я новую, — Германн Соломонович заплакал, как маленький, и с кошкой на руках сполз вдоль стены на пол.

Ему принесли стакан воды, Женька гладила по очереди кошку и дедушку по голове и просила успокоиться.

Резкие слова грузчиков вернули его к действительности.

— Хозяин. Дело сделано.

Клара с Женькой стояли на улице, разговаривали с соседями. Цепкин выдал грузчикам денег и заготовленную бутылку — знамя сталинградцев, потом сел на газетный лист, прямо на пол. Закрыл глаза и представил себе маленький домик с садом, огород. Будто бы он сидит на лавочке, а рядом воткнута в землю лопата. Успокоился.

За день до отъезда решил Цепкин сходить в последний раз на Мамаев курган и проститься таким образом с городом.

Те, кто думают, что «Родина-мать» возвышается над Волгоградом и служит неким ориентиром, ошибаются. Памятник из города не виден. Высокий, но пологий Мамаев курган скрывает от наблюдателя огромную статую с поднятым кверху мечом. Лишь постепенно приближаясь к «Родине-матери», можно понять, насколько она огромна. На самом кончике меча статуи, словно капелька крови, и днём и ночью светит красная лампочка. Она прикреплена для того, чтобы заблудившиеся самолёты не вспороли себе ненароком брюхо, наткнувшись на бетонный меч каменной великанши. Такие же капельки есть на голове и на левой руке статуи.

В тот последний день стояла страшная жара.

«Наверное, так же будет и в Израиле», — догадывался Германн Соломонович. В трамвае, по дороге на курган, он стал сочинять стихи. В кармане нашёлся обрывок «Литературной газеты». Цепкин поглядел на профиль Пушкина и начал записывать карандашом на обрывке. Получилось неожиданно лирично:

Люблю тебя, мой Сталинград.

Прощай, плыви своей стихией.

Отъезд уж близок. Я не рад.

И всё пишу свои стихи я.

Здесь шли упорные бои…

Следующая строчка никак не придумывалась.

Поднимаясь на гору, бывший инженер остановился перед торчащим из скалы голым Геркулесом, символом гранитного упорства защитников Сталинграда. В одной руке Геркулес зажал автомат ППШ, из другой торчала граната, размером с хорошее колесо трактора. Такие колёса проверял некогда на качество технолог Цепкин. Жители города и туристы в жару на курган не ходят. Можно оказаться в больнице с тепловым ударом. Германн Соломонович посмотрел вверх, он стоял один перед колоссальной женщиной работы скульптора Вучетича. Цепкин остановился передохнуть, стоял, обмахиваясь газетой. Дышать становилось нечем. «Как бы инсульт не случился», — подумал он. Жара и солнцепёк «Родине-матери» были безразличны. Дикий взгляд свой Родина направила назад и в сторону. Толстые, бесстыдно оголённые ноги из серого бетона уходили в высокое пепельное небо. Ветер, гулявший над головой статуи, разбивался о меч и издавал звук, похожий на гудение проводов высокого напряжения.

На память Цепкину пришли пушкинские строчки из тех немногих, которые он знал наизусть:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа.

Вознёсся выше он главою непокорной

Александрийского столпа…

Цепкин дошёл до зала Воинской Славы, постоял у вечного огня и поплёлся назад. В груди защемило, во рту появился нехороший привкус.

Позади возвышалась растрёпанная, подавшаяся телом вперёд и застывшая в немом крике «Родина-мать». Цепкин обернулся, чтобы получше запомнить страшный облик статуи. От жары и волнения Германну Соломоновичу стало нехорошо. Сердце колотилось, в ушах его гудело. Он вдруг почувствовал страх. Он представил себе, как великанша двинулась со своего постамента и начала размахивать бетонным мечом.