Московское воскресенье - [54]

— Так было, но теперь это кончается. И мы научились сбивать их самолеты, бомбить аэродромы…

Поднявшись к двери, Оксана помахала рукой. Лаврентий сел рядом с шофером, но еще придержал рукой руль, ожидая, когда она скроется за дверью. И в этот миг над ними словно треснуло небо: из леса стреляли так близко, словно били прямо по ним. Оксана припала к перилам лестницы. В доме послышался резкий голос Ивана Алексеевича:

— Легкораненые, к оружию!

И вслед за этим крик Екатерины Антоновны:

— Иван! Иван! Куда ты?

Но Иван, уже в шинели, открыл дверь:

— Машина еще здесь? Лаврентий, посади меня к шоферу, сам стань на ступеньку… Тут в двух километрах мой батальон… — Обернулся к Оксане и к выбежавшей из дому матери, крикнул: — Подготовьте госпиталь к эвакуации, сейчас я пришлю машины!

Шофер ринулся по шоссе с косогора.

Наперерез машине уже поднимались смерчи артиллерийских разрывов.

Глава двадцать вторая

Профессор Строгов выехал в Москву на последней машине, замыкавшей колонну эвакуируемого госпиталя. Оксана и Екатерина Антоновна остались в Тихогорском, где разместился теперь батальон Миронова. Опасный прорыв немцев тут был отбит, а на даче Строгова разместился медпункт батальона. Иван Алексеевич хотя и держался, напрягая последние силы, но заметно слабел, и Оксана не хотела оставлять его.

Фронт опять стабилизировался, хотелось надеяться, что больше немцы не сделают и шага вперед. Но и днем и ночью гремели орудия, слышалась пулеметная и минометная стрельба, а порой и трескотня автоматов, опять появлялись раненые, которых после первой обработки усаживали в попутные машины и отправляли в Москву.

Екатерина Антоновна вела немудрое хозяйство, пыталась заставить сына исполнять советы, которые дал, уезжая, профессор, но Иван оказался непослушным «больным», да и был все время на людях, хотя сын профессора — Евгений Сергеевич, сам ставший офицером, пытался всячески помочь комбату в его делах — это Екатерина Антоновна видела…

Путь в Москву показался профессору очень длинным. Он вдруг увидел тайный лик войны и нашего сопротивления. Днем, сколько ни вглядывался профессор в шоссе из окна своего кабинета, оно было пустынно, но в ту ночь оно жило и гудело голосами людей и машин. Впереди и позади госпитальной колонны шли машины с пустыми ящиками, а навстречу сплошной колонной двигались машины с боеприпасами, танки, самоходные пушки. И глядя на эти самоходки, как ласково называли их раненые, профессор невольно успокаивал себя, раздумывая, что очень скоро где-нибудь возле его дачи, может быть в километре, ну пусть в двух, враг будет остановлен и разбит. Теперь он и сам надеялся на это чудо.

Он заехал в свою пустую квартиру. Никогда еще она не казалась ему такой уютной, спокойной. По-прежнему на всех стенах висели картины. Он сначала рассеянно взглянул на них, потом уже не мог оторваться, стоял словно зачарованный, любуясь невиданным сочетанием красок. Сердце наполнилось давно забытой радостью. Перед ним были видения мира, вечного, неумирающего мира искусства. Творца уже не было среди живых, но его творения украшали мир, радовали оставшихся.

Он вспомнил лицо Романа Уварова, его спокойную уверенность, полную достоинства и простоты подлинного художника. Вспомнил беседы с ним, как радовали слова и суждения этого честного, искреннего человека.

«Неужели этот шквал унесет от нас самых лучших?» — подумал он и сейчас же вспомнил Оксану. И страх за нее опять сковал сердце, он не мог больше оставаться в одиночестве. Решил сейчас же перебраться в госпиталь, ближе к людям, ближе к бойцам, с которыми легче перенести и горе, если оно не минует его. Он взял старый плед, томик Шекспира на случай бессонницы и пошел уже к двери, как вдруг услышал телефонный звонок.

— А, ты дома! — кричал в трубку знакомый голос Ожогина. Сергей Сергеевич удивленно прислушался, он был уверен, что Петр Кириллович давно отдыхает где-нибудь в тылу. — Дорогой, — кричал Петр Кириллович, — я иду к тебе ужинать! Я голодный как пес…

Петр Кириллович вошел, занесенный снегом, как дед-мороз, еще с порога начал бранить и тех, кто остановил лифты, и тех, кто не продает валенки, и тех, кто по дурацкой моде выбирает себе квартиры на шестом этаже.

Не переставая ворчать, помял бока Сергею Сергеевичу в приветственном объятии, торопливо взглянул на стол и разочарованно выпятил губы.

— Что это за ужин? Не видал я глазуньи! А где творог, сметана, ты должен был привезти все из своей подмосковной вотчины.

— Какой творог? — удивился Сергей Сергеевич. — Ты что, не знаешь, что я срочно эвакуировался из Тихогорского?

Петр Кириллович, заикаясь, рухнул на диван.

— А д-дом? З-заняли немцы?

— Пока нет, но могут занять.

Глаза Петра Кирилловича стали круглыми, словно пуговицы, рот сжался в щель.

— Тю-тю-тю! — произнес он, медленно покачивая головой. — Значит, немцы будут в Москве? Я же говорил вам это! Говорил — спасайтесь!

Он вскочил, зашагал по комнате, вдруг схватил Сергея Сергеевича за плечи, потряс:

— Понимаете, что это значит? Это значит, здесь, в наших квартирах, будут хозяйничать подлые немцы, будут гадить в наших квартирах. Нет, я не могу перенести этого! Земной шар слишком велик, чтобы жить рядом с этой псиной породой. Надо не теряя времени податься в Азию, оттуда закатиться в Индию богатым гостем. Как? А? — он хлопнул по плечу Сергея Сергеевича. Тот оторвался от своих мыслей. Лицо Сергея Сергеевича вдруг стало грозным.