Московское воскресенье - [30]

Увидев, что другие ждут, Люся тоже решила подождать. Она села в холле за столик, где сидели все красивые женщины (красивые женщины знают, где им сидеть), и, держа в руках журнал, смотрела на военных. Военные, дожидаясь своей очереди, тоже смотрели на красивых женщин.

Через два часа она вышла из парикмахерской, прибежала сияющая к Екатерине Антоновне, но узнала, что Лаврентий еще с утра ушел из дому.

«Ага, он даже не подождал меня, — злобно подумала она, — вот доказательство, что он не любит меня. Но куда он ушел? К кому он ушел?» Разгневанная, она легла на диван и, чтобы не видно было ее лица, закрылась газетой. Ждала час. Муж не вернулся. В пять ей надо было отправляться на съемки. Считая себя самой несчастной женщиной, она поехала на кинофабрику.

И только за ней захлопнулась дверь, вошел Лаврентий.

Тихо пообедали, после обеда он по привычке заснул, а вечером, снова толкаемый каким-то смутным беспокойством, вышел на улицу. Темнота была такая, что даже ему трудно было ориентироваться на улице. Но он скоро привык к ней, стал различать встречных, если даже у них не было на груди светящихся фосфорических кружочков. Да, теперь Москва была непригодна для прогулок, все торопились скрыться в своих комнатах. А где же тот уютный дом, куда он идет? Мгновение — и он вспомнил и дом, и подъезд и заспешил, чуть не сбивая встречных.

В городе Оксана прежде всего решила повидать Митю. Елена сказала ей, что Митя почти не приходит домой и увидеть его можно только на заводе, и то в обеденный перерыв, в другое время к нему не пропускают.

Но на заводе она его не застала. Долго бродила из парткома в профком, в комсомольский комитет, пока кто-то не сказал, что Дмитрий Строгов вместе с другими комсомольцами уехал в райвоенкомат. Она терпеливо дождалась его, но поговорить им не пришлось, так как перерыв кончился и он торопился в цех. Оксана с трудом отошла от него: ей было жаль его, он похудел, глаза опухли от долгих бессонных ночей. Лицо загрязнено старой копотью, которая уже не отмывалась, покрыто морщинами. С горечью рассматривая его, она спросила, зачем он ездил в военкомат. Митя уклончиво сказал, что было дело, и немедленно перевел разговор на отца, спросил о госпитале.

— Если ты останешься в городе, я приду, — торопливо сказал он, — приготовь мне пожевать чего-нибудь побольше.

Оксана помогала Анюте приготовить немудреный обед, ровно в шесть прибежал Митя, все съел, ничего не рассказал о себе и опять уехал на завод.

Оксана загрустила, пропуская мимо ушей жалобы Елены на тяжелую жизнь, когда для того, чтобы получить сто граммов печенья, надо вставать в очередь с пяти часов утра. Она кое-как отвязалась от Елены и подошла к шкафу, раздумывая, что бы такое почитать. Хотелось отыскать что-нибудь тихое, вроде «Павла и Виргинии», но этой книги, к сожалению, не было. Тогда она взяла «Мартина Идена» Лондона, но с первых страниц вспомнила Романа Уварова, выронила книгу, прислонилась к спинке дивана. Закрыла глаза и увидела непоколебимое лицо молодого Бенвенутто Челлини. Подумала: как это странно, среди всей суеты где-то в подвале живет человек и создает то, что переживет войну, людей, тревоги и бедствия, как пережили все это картины Рафаэля. Когда произносят это имя, в нем видят эпоху, видят вечно живущую любовь и поклонение женщине. Кто сейчас помнит, какой герцог правил Урбино, когда там жил Рафаэль, но все знают дочь булочника Форнарину, чье грубое лицо художник превратил в мечту, в символ красоты и кротости. Да, великая вещь талант, может быть, поэтому так трудно жить такому художнику, как Уваров. Его любовь к уединению и покою принимают за отчуждение, его считают гордым. Он ненавидит заискивания перед влиятельными людьми, не любит происков, не ищет наград и поощрений, не терпит людей тщеславных, которые вечно стремятся выскочить вперед не по заслугам, а по знакомству, а он до беспечности равнодушен к славе. Он трудолюбив и верит в себя, знает, что может создать, и потому ходит с гордо поднятой головой, пусть она и не увенчана лаврами. Он может питаться сухарями, но быть счастливым от сознания неповторимости своего труда.

Господи, как было бы хорошо сейчас видеть его перед собой вот в этой теплой комнате, вот в этом уютном кресле. Он бы отдыхал от трудного дня, а я читала бы ему стихи.

Оксана вспомнила, какие у него обветренные руки, как он протягивал их к камину, который едва нагревался от слабого накала. Вдруг она услышала его гулкие шаги по пустому гаражу и, словно от физической боли, зажмурила глаза.

Шаги приближались. Оксана вскочила, обула туфли, побежала к двери. В коридоре стояла женщина в платке, с сумкой через плечо и громко разговаривала с Еленой.

— Все уже дежурили, — повышенным тоном говорила женщина. — Слава богу, вон уже сколько дней идет бомбежка, а вы ни разу не дежурили.

— Я больна и освобождена от дежурств, — холодно отвечала Елена. — Я подала в домоуправление справку от врача. У меня порок сердца.

— Справку! — вскрикнула женщина. — Знаем мы эти справки. Порок сердца! Да у тебя, голубушка, все пороки, кроме сердца. Лодыри вы, паразиты, всю войну хотите у рабочих за пазухой просидеть. Мы на фабрике по двенадцать часов работаем, а ночью на твоей крыше стоим, пожары тушим, чтобы тебе спокойнее спалось.