Московское воскресенье - [29]

Поднимаясь на лифте в квартиру брата, он вспомнил, что сейчас его встретит мать, и они будут в одиночестве пить чай, потом он ляжет на кровать и уже не сможет позвонить, чтобы вызвать сестру. Как это глупо, что он не пригласил Оксану позавтракать.

Услыхав звонок, Екатерина Антоновна побежала к двери, шлепая туфлями, согнутая, дрожащая, приготовившись встретить санитаров, ведущих Лаврушу. Открыла дверь — и попятилась, испуганно прошептав:

— Ла-авренти-ий…

Распахнув дверь, он вошел, высокий, широкоплечий. И в прихожей стало тесно. Екатерина Антоновна прижалась к стенке, сложив руки под фартуком. Потом подбежала к нему, помогла снять кожаное на меху пальто, встав на цыпочки, едва дотянулась до его плеча. Ей показалось, что за время болезни Лаврентий стал еще выше ростом.

А он, с улыбкой наблюдая за ней, подумал, что за время войны мать как-то усохла, стала совсем маленькой, сморщенной.

— Твои любимые оладьи с яблоками уже готовы. Садись, сейчас подам. Или подождешь Люсю, она целое утро звонила, прибежит сию минуту.

— Ну подождем, — вздохнул он. Положил руки на стол, забарабанил пальцами, потом, словно отстучав какую-то мысль, спросил: — А как Иван?

Мгновение Екатерина Антоновна колебалась, что ответить, потом решила не расстраивать больного:

— Ничего, воюет.

Он испытующе взглянул на мать:

— Пишет?

Она не могла солгать, покачала головой и торопливо ушла на кухню.

Ждали полчаса. Екатерина Антоновна два раза подогревала кофе. Люси не было. Наконец позвонил телефон:

— Приехал Ларчик?

— Приехал, — ответила Екатерина Антоновна.

— Скажите ему, что я через секунду буду, только на минутку забегу в парикмахерскую.

Положив трубку, Екатерина Антоновна принесла тарелку горячих оладьев:

— Ешь, а то остынут. Она не скоро прилетит.

Лаврентий ел любимые оладьи и думал: почему они такие невкусные? В госпитале он мечтал о них, мечтал о тихой беседе с матерью за столом, а сейчас сидел, скучая, слушал о том, что жизнь с каждым днем становится труднее и труднее.

— Вчера целый день стояла за хлебом и не получила. Только подойдет моя очередь — тревога. Все разбежимся, потом снова встаю в очередь, опять тревога. Плюнешь, не побежишь, чтобы очередь не терять, так придет милиционер и силой прогонит в убежище. Придешь, опять становись в хвост.

Слушая мать, Лаврентий думал, чем ему сейчас заняться. Лежать он не мог, так как чувствовал себя почти здоровым. Читать? Книг не было. Он решил выйти на улицу, побродить, посмотреть Москву.

Его поразило обилие военных. Это встревожило: значит, фронт совсем близко. Уже заколочены витрины магазинов, длинные заборы закрывают разрушенные бомбами дома. Он прочел афишу: в театре Дома Красной Армии состоится премьера «Голубые орлы». Подумал — это, наверно, про нас. Взглянул на часы, было уже двенадцать, опоздал к началу, но решил поехать.

Для военных вход был свободный. Радуясь такому удобству, он вошел в зал и увидел, что в нем сидели одни только военные. Пьеса действительно была о летчиках, которые любили девушек, улетали выполнять боевые задания, возвращались, а некоторые даже и не возвращались на свой аэродром, погибали, но девушки оставались верны им. Все было верно, и пьеса очень понравилась Лаврентию. Понравилась она и другим зрителям, они смеялись, когда было смешно, и хранили суровое молчание, когда видели беду.

Лаврентий вышел из театра, закурил, огляделся, не торопясь, раздумывая, куда еще пойти, и вдруг увидел огромный плакат: «Выставка московских художников». Улыбнулся и решил продолжить знакомство с творческой жизнью Москвы.

В залах Дома Красной Армии, где разместилась выставка, было так тесно, что Лаврентий с трудом пробивался через толпу, в которой преобладали женщины и девушки.

На стенах висели портреты героев Отечественной войны, летчиков, снайперов, генералов… Но были и полотна батальных картин: «Парашютный десант», «Контратака». Пожары, сражения…

Медленный поток нес его из зала в зал. Вдруг впереди произошла какая-то задержка, толпа сгрудилась около одной картины.

Лаврентий протиснулся вперед и увидел портрет девушки в белом. Он с трудом удержал крик изумления, попятился к стене, стараясь скрыть охватившее его волнение. «Черт побери, говорят, что чудес не бывает! А что же это? Ее лицо неотступно следует за мной. Ведь не может быть это портретом сестры Строговой? Ее и в Москве-то не было. Когда художник мог нарисовать ее? Нет, это не она. У нее две морщинки на лбу, впрочем, это бывает заметно, когда она о чем-то сосредоточенно думает, а когда она спокойна, у нее вот такое же кроткое, улыбчивое лицо…» Если эта девушка не Оксана, то она вся, до капельки, та, которая живет у него в душе.

Лаврентий заметил, как бритый красноармеец о изумлением попятился от портрета, натолкнулся на другого, и тот сказал:

— Чего испугался, не твоя ли Дуся?

Боец сердито взглянул на него, потом лицо его просияло, и он ответил:

— Моя такая же.

На улице Лаврентий остановился в голом, хрустящем парке, не зная, куда идти, потом пошел домой, медленно, неохотно, будто в пустой номер гостиницы.

Когда Люся забежала на минуту в парикмахерскую поправить перекисью почерневший пробор, ее попросили подождать, так как все парикмахерши, маникюрши и косметички вышли на улицу насыпать песок в мешки, которыми надо было закрыть витрину.