Московский Ришелье. Федор Никитич - [163]

Филарету часто приходили на ум мысли о «двойном» наследстве в его душе. В минуту, когда требовалось действовать решительно, он корил себя за уступчивость и слабость, но ничего не мог с собой поделать.

   — Отвести монаха в патриаршую избу и посадить под караул, — приказал он.

Посмотрев, как идут работы в церкви, патриарх вернулся на подворье и, войдя к себе, увидел сидевшего в прихожей на скамейке связанного монаха. Двое приставов караулили его.

   — Кто таков, не сказывает, — доложил пристав, — мы-де из болотца да из заднего воротца.

Филарету почудилось в лице монаха что-то знакомое.

   — Развяжите ему руки и ступайте.

Когда приставы вышли, монах вдруг бухнулся в ноги перед Филаретом. Тот от неожиданности отшатнулся.

   — Встань. О чём просишь?

   — Прости, что давеча согрубил тебе.

   — Бог простит. Ныне многие люди в шатости пребывают.

   — Пред Богом все человецы повинны.

   — Ты сам в чём повинен?

В лице монаха снова появилось что-то грубое.

   — Я не на исповедь к тебе пришёл.

Помолчав, он добавил:

   — Вижу, не признал ты меня. А ведь это я к Тушинскому вору тебя провёл.

Филарету вдруг припомнились подробности унизительного дорожного досмотра, когда его везли в тушинский стан. В памяти возник казак в красном жупане. Он придирчиво оглядел его, потом обшарил все уголки кареты и приказал: «Давай бумагу!» — «У меня бумага к самому государю». — «Ты не отнекивайся, а подавай бумагу».

Припомнив эту сцену, Филарет сказал:

   — Однако ты весьма изменился за это время. А был бравый казак, ещё гривну с меня потребовал.

   — То не я, то Сенька Бесталанный. Он со всякого проезжего гривну требовал: мол, даром ныне лишь зуботычину получить можно.

   — К чему сказ свой ведёшь?

   — А к тому, что ты запамятовал, как я тебе жизнь спас.

Филарет резко взглянул на монаха.

   — Не веришь? А помнишь, как на тебя пьяный пан с кинжалом кинулся? И кто схватил его за руку?

   — Помню. Приставы обоих увели. Того, кто схватил пана за руку, тоже посчитали заводчиком.

   — Вот оно как, значит, решили.

   — Тебя-то как зовут?

   — Федот.

   — Чем тебя пожаловать, Федот, за твоё добро ко мне?

   — А ничем. Хочу попросить тебя за людишек беглых, за бессчастных. На них напраслину возводят. За воровство. И будто зло умышляли и бунтовали. Бояре присудили их в тюрьму: мол, достойны смертной казни. Так ты, государь-батюшка, их зло на милость положи.

Монах помолчал и добавил:

   — Может, они и виновны, а ты их прости.

   — А ежели они станут снова зло умышлять?

   — Ежели что, так можно и высечь за грехи, а мы будем тебе служить радостной душой и радетельным сердцем.

Монах снова упал на колени и поцеловал край рясы патриарха.

Филарет велел подать бумагу об этих людях и обещал исполнить просьбу Федота.

Проходят недаром такие минуты!

Но, увы, жизнь суровее наших сердец, и добрые благостные минуты в жизни Филарета случались всё реже и реже.

ГЛАВА 65 «ДВУГЛАВОЕ» ПРАВЛЕНИЕ И ДЕЛА ВНЕШНИЕ

Эмблема двуглавного орла, утвердившаяся за русским троном при Иване III, получила особый смысл в царствование Михаила Романова. «Двуглавым» было само правление. Позже говорили о двоевластии, но это было лучше, чем обременительное многовластие при старице Марфе и её родственниках. Ныне же Марфа до времени затаилась и лишь иногда не могла сдержать злой досады, слыша, как Филарета величали государем.

Подданные же царя скоро привыкли к двоевластию и считали его делом обычным. Все дела докладывались одновременно царю и патриарху. Послов иностранных тоже принимали оба в одно время, и дары им приносили двойные. Под грамотами ставились две подписи. Отец и сын и разлучались редко, только в тех случаях, когда один ездил на богомолье, а другой оставался в Москве.

Но это двоевластие не было формальным. Отца и сына связывала самая нежная дружба и деликатность. Через некоторое время после поставления в патриархи Филарет писал сыну-царю, отъехавшему на богомолье: «О крымском, государь, деле как вы, великий государь, укажете? А мне, государь, кажется, чтоб крымским послам и гонцам сказать, что вы, великий государь, с братом своим, государем их с царём, в дружбе и братстве стоишь крепко, посланника с поминками и с запросом посылаешь и их всех отпускаешь вскоре».

Эта нежность и приязнь сохранятся между ними до последних дней их совместного правления. Позже царь Михаил писал отцу: «Написано, государь, в твоей государевой грамоте, что хотел ты, великий государь, отец наш и богомолец, быть в Москву в Троицын день; но в Троицын день тебе быть в Москву не годится, потому что день торжественный, великий, а тебе, государю, служить невозможно, в дороге порастрясло в возке, а не служить от людей будет осудно. Так тебе бы, великому государю, в пятидесятный день отслушать литургию в Тайнинском и ночевать там же, а на другой день, в понедельник, быть к нам в Москву с утра; и в том твоя, великого государя-отца и нашего богомольца, воля, как ты, государь, изволишь, так и добро. Молимся всемогущему Богу, да сподобит тебя, великого государя, достигнуть к царствующему нашему граду Москве на свой святительский престол поздорову, а нас да сподобит с веселием зреть святолепное и равноангельное твоё лицо, святительства твоего главу и руку целовать, стопам твоим поклониться и челом ударить».