Московский Ришелье. Федор Никитич - [162]

Началось с того, что Михаил Фёдорович пожаловал в бояре Бориса Михайловича Салтыкова, а свидетелем, излагавшим царскую милость, был поставлен боярин князь Дмитрий Пожарский. Но Пожарский бил челом, что он, князь, Салтыкову боярство сказывать не может. Дело затянулось. Припомнили, что когда отец Бориса Салтыкова получал боярский чин, то товарищами, которые сказывали ему боярство, были люди родовитее его. Князю Дмитрию нечего было возразить, но он считал ниже своего достоинства оказывать честь человеку, коего он не мог уважать. Князь сказался больным и уехал домой, а наглый Борис Салтыков бил царю челом за бесчестье, которое нанёс ему князь Дмитрий Пожарский, и требовал, чтобы его выдали ему головой. Он, Филарет, вернулся вовремя. Спасителю отечества грозила верная погибель от руки новоиспечённого боярина Бориса Салтыкова.

Ныне выдвигались новые заботы, и самой главной из них были деньги. Для набора воинов и сбора податей, наложенных собором, в понизовые города и сёла были посланы бояре с писцами и дозорщиками. Переписывали годных для службы людей, положение плательщиков, устанавливали правильную раскладку налогов. Но всеобщий беспорядок, истощение страны и подкупы делали безрезультатными все попытки. Ничего нельзя было поделать, не помогал и кнут. Чиновники открыто присваивали подати, их не страшили даже наказания палочными ударами. Деньги тут же пропивались в кабаках. Не было денег — вымогали магарыч.

Филарет не видел иного выхода, как возвращение к политике Ивана Грозного. Для начала собор принял установление новой описи земель, опустошённых налогами, создание специального учреждения. Филарет видел необходимость открыть новые приказы, которые могли бы выработать реальный расчёт прихода и расхода для государства, а пополнив казну, надо было создавать войско, ибо то, которое изгнало поляков, было непрочным сборищем. До приезда Филарета казну поправляли увеличением числа кабаков. Но этот род промыслов давал ничтожную прибыль, и тогда ввели смехотворные подати — за соху и даже на пятую часть дохода с каждого двора, так называемую «пятину».

Филарет вспоминал опустевшие наполовину сёла, мимо которых он возвращался из плена, и думал о том, что нужно изыскивать иные статьи дохода. Что взять с нищих, умиравших на дорогах от голода? Крупных торговцев и собственников не было, если не считать Строгановых, которые, слава богу, уплатили в казну 56 тысяч рублей. Между тем надо было искать средства на поправление сильно пострадавших в лихолетье каменных храмов Кремля. Но сокровищница самого богатого монастыря — Троице-Сергиевой лавры — была истощена. Царь Михаил пожаловал на восстановление храмов последнее, что мог, — золотые и серебряные сосуды и немного драгоценностей. Может быть, пособят казаки? Многие из них радели о православии и могли помочь патриаршему двору личными пожертвованиями. На это намекал келарь Сергиевой лавры Авраамий Палицын, и, пожалуй, с его энергией и знанием людей он бы это дело наладил. Но не лежала душа Филарета к келарю, предавшему его и других в польском плену.

С этими мыслями патриарх направился к церкви Ризположения, чтобы посмотреть, чем заняты рабочие, прибывшие из пригорода Ростова Великого. Филарету их представил старый привратник Чудова монастыря: он помнил, как они восстанавливали Кремль после пожара.

Одет Филарет был просто: белый клобук и тёмная мантия. Не мог он привлекать богатой патриаршей одеждой внимание нищих, которым ему было нечего дать: вся мелочь давно разошлась.

Возле лестницы, ведущей в церковь Ризположения, ему встретился немолодой высокий монах с испитым лицом. Во взгляде его были вместе дерзость и мольба. Неожиданно монах коснулся плеча патриарха. Филарет отшатнулся от него и пошёл дальше. Что может быть непристойнее пьяного монаха!

   — Стой, владыка! Слово важное надо тебе сказать.

   — Поди прочь, винопийца, и вели своему духовному отцу наложить на тебя епитимью!

Монах дерзко рассмеялся.

   — Ныне никто никому не указ. Кто кого смог, тот того и с ног, — произнёс он и со злобным упорством загородил дорогу.

Между тем с лестницы спускались заметившие эту сцену церковные сторожа.

   — Велишь повязать этого расстригу-бродяжку, государь-батюшка?

С губ Филарета готово было сорваться грозное приказание, но он молчал, каменея лицом. Странные мысли и чувства осаждали его. Ещё некоторое время назад он думал о возвращении к временам Ивана Грозного, отчего же в эту минуту он медлил с суровым приказом и властный голос не повинуется ему? Или забыл, как при Грозном и Годунове холопа не считали за человека? И не был ли он сам свидетелем жестоких расправ со смердами?

Филарет и прежде замечал за собой приступы неожиданной слабости, когда требовалось безотлагательно решать судьбу холопа. Он объяснял эту слабость наследством своей доброй матушки. Отец его, Никита Романович, был сурового нрава, каким и должен быть ближний вельможа грозного царя. Но в жилах матушки текла кровь Шуйских, прямых потомков Александра Невского, умевших, когда требовал долг, казнить, но чаще — миловать. Его деда, Александра Борисовича Горбатого-Суздальского, царь Иван Васильевич считал «потаковником», и мужественный воевода, прославившийся геройством во время покорения Казани, был казнён не за вину, а за жестокое нелюбие к нему царя.