Московский дневник - [17]

В гостях был маленький мальчик, впрочем чрезвычайно воспитанный, который, однако, в конце концов, когда все играли в домино и ожидание еды длилось более двух часов, начал плакать. В действительности же Райх, конечно, имел в виду Дагу. Он говорил о хронических приступах страха у Аси, чаще всего связанных с Дагой, и снова прошелся по всей истории, как она оказалась в Москве. Я уже не раз восхищался его большим терпением в отношении нее. И в этот раз не было раздражения, ожесточения, лишь напряжение, разрядившееся в разговоре со мной. Он жаловался, что у Аси пропал «эгоизм» как раз в тот момент, когда ей только и нужно предоставить все естественному ходу вещей. Беспокойство о том, где она окажется дальше, мысль о возможном переезде мучила ее чрезвычайно. Что ей нужно, так это пара недель спокойной и уютной буржуазной жизни, какой в Москве ей не может обеспечить и Райх.

Я же ее беспокойства еще не заметил. Моя очередь была лишь на следующий день.

27 декабря.

Асина палата в санатории. Мы там почти ежедневно с четырех до семи. Обычно около пяти в соседней палате какая-то пациентка принимается играть на цитре, это продолжается час или полчаса. Она ни разу не продвинулась дальше печальных аккордов. Музыка звучит в этих голых стенах очень плохо. Но Асю, похоже, монотонное бренчание не слишком раздражает. Когда мы приходим, она обычно лежит на постели. Напротив на столике молоко, хлеб и тарелка с сахаром и яйцами, которые она обычно отдает Райху. В этот день она дала ему одно и для меня и написала на нем «Беньямин». Поверх платья на Асе серый шерстяной санаторный халат. В предоставленной ей более комфортабельной части палаты есть два стула и глубокое кресло, в котором я обычно сижу, а также ночной столик с журналами, книгами, рекламой, маленькой разноцветной вазочкой, которая очевидно принадлежит ей, Cold Cream, который я привез ей из Берлина, зеркалом, которое я ей как-то подарил, и долго там же лежала обложка «Улицы с односторонним движением», которую Саша Стоун сделал для меня. Ася часто занимается блузкой, которую хочет пошить, вытягивает нитки из материи. – Источники света на московских улицах. Это: снег, отражающий освещение так сильно, что почти все улицы светлы, сильные карбидные лампы торговых палаток и фары автомобилей, выбрасывающие сноп света на сотни метров вперед по улицам. В других метрополиях эти фары запрещены: здесь же трудно представить себе что-либо более вызывающее, чем это нахальное выделение тех немногих машин, что находятся в распоряжении нескольких нэпманов (конечно же и представителей власти) для преодоления всеобщих трудностей передвижения. – В этот день было мало достойного описания. С утра работал дома. После обеда играл в шахматы с Райхом, потерпел поражение в двух партиях. Ася была в этот день в сквернейшем настроении, яснее, чем когда-либо, проявилась злобная едкость, благодаря которой ее игра в роли Гедды Габлер⁶⁷ должна быть убедительной. Она не терпела ни малейшего вопроса о ее состоянии. В конце концов единственным выходом было оставить ее одну. Но наша – моя и Райха – надежда, что она присоединится к нашей игре в домино, не оправдалась. Напрасно мы оборачивались всякий раз, когда кто-нибудь входил в комнату отдыха. После партии мы пошли обратно в ее комнату, но я вскоре опять удалился с книгой в комнату отдыха, чтобы вновь появиться лишь без малого в семь. Ася распрощалась со мной очень недружелюбно, но потом она передала мне через Райха яйцо, на котором она написала «Беньямин». Прошло немного времени, как мы оказались в моем номере, когда вошла она.

Неизвестный фотограф. Без названия (Женщина с зеркалом). Конец 1920-х – начало 1930-х гг.

Ее настроение переменилось, она снова видела все не в таком мрачном свете и явно сожалела о своем поведении после обеда. Но когда я осмысляю последнее время в целом, то нахожу, что улучшений, по крайней мере ее нервного состояния, со времени моего приезда не наблюдается. – Вечером Райх и я вели долгий разговор о моей писательской деятельности и пути, которым она пойдет в будущем. Он высказал мнение, что я довожу работу над своими вещами до слишком поздней стадии. В связи с этим же он очень точно сказал, что в большой писательской работе соотношение общего числа предложений к числу ударных, ярких, четко сформулированных составляет 1 к 30, у меня же – 1 к 2. Все это верно. (А в последнем, возможно, кроются остатки того большого влияния, которое оказал на меня в свое время Филипп Келлер⁶⁸.) Однако я противопоставил ему мысль, которая ни разу не вызывала у меня сомнения со времени написания моей давней работы о «Языке вообще и языке человека»: я указал ему на то, что всякая языковая сущность биполярна, так как является одновременно выражением и сообщением. Здесь вновь вспомнилось то, что уже часто затрагивалось нами, когда мы говорили о «разрушении языка» как одной из тенденций современной русской литературы⁶⁹. Ведь ничем не ограниченное расширение функции сообщения ведет к разрушению языка. И, с другой стороны, возведение его выразительной стороны в абсолют заканчивается мистическим молчанием. Актуальной тенденцией в настоящий момент мне представляется тенденция, направленная на расширение сообщения.