Московские сумерки - [29]

Чантурия закончил пересказ докладной записки, и Душенкин задал новый вопрос:

– А почему просьба о сотрудничестве исходила от американца, никак не связанного с ЦРУ?

– Нам неизвестно, – ответил Чантурия.

– Уж очень неправдоподобным все это кажется, – заметил Душенкин.

Его прозвали Молчаливой Смертью, подметив его постоянное бесчувственное молчание. Он открывал рот, только когда хотел высказать что-то критическое. Поддев Чантурия, он повернулся к Соколову:

– Не говорит ли это о том, что наша информация ошибочна? Что, если этот Мартин на самом деле агент ЦРУ, хотя его пока и не засекли?

Соколов начал выкручиваться:

– Конечно, такое может быть. Но если это так, то у него очень надежная крыша – гораздо лучше, чем обычно разрабатывают у американцев. Его прикомандировали к посольству в качестве специального помощника культурного атташе уже более года назад, и с тех пор он ничем не засветился. Ранее он никогда не работал на ЦРУ и не был на государственной службе, если не считать действительную армейскую службу в течение двух лет после окончания университета. Никогда он не работал и за границей.

– Культурные атташе всегда занимаются разведдеятельностью, – прервал его Душенкин. – А на что еще они нужны? Я советую вам поплотнее заняться этим господином Мартином. Так, ну и в чем же должно заключаться наше «сотрудничество»?

– Мы организовали на завтра брифинг для выделенных американских следователей, – ответил Соколов. – Вам известно, кто они такие?

– Пока нет. Мы запросили посольство. Американцы еще не ответили.

– Может, вы поинтересуетесь у них, почему они не просили нас «сотрудничать» раньше – ведь этого человека по имени Хатчинс не было на месте целых два дня.

– Мы их запросим, – согласился Соколов.

«А они, скорее всего, и не ответят нам», – подумал Чантурия.

– 14 —

Понедельник, 23 января 1989 года,

8 часов вечера,

Рождественский монастырь

Короткая прогулка по улице Дзержинского до Бульварного кольца для полковника Соколова – привычный путь вот уже около пятидесяти лет.

Улица почти пуста. Машин не видно, и лишь одинокие прохожие вышагивают по проезжей части, не решаясь ступить на провалившиеся тротуары, где свежая пороша присыпала ледяную корку на толстом слое несчищенного снега, утрамбованного за зиму тысячами ног. Он родился на другом конце улицы, неподалеку от Сретенских ворот, всего в километре от площади Дзержинского. Эти два конца и были его мирком: здание КГБ на ближнем конце, а на дальнем конце, упирающемся в Бульварное кольцо, – полуразрушенный Рождественский монастырь. Вот в нем-то, в монастыре, он и родился.

Уже в ту пору монастырь разрушался. До революции он был одним из самых больших в матушке России женских монастырей, во время революции его закрыли, а в двадцатых годах заселили семьями рабочих, искавшими кров над головой в разоренной и обветшалой Москве. Так эти люди и продолжали жить здесь до наших дней. Монастырь по-прежнему служил жильем и по-прежнему продолжал разрушаться.

Уже давным-давно Соколов перестал интересоваться улицей Дзержинского: он так часто бывал здесь, что знал ее как свои пять пальцев, хотя в последнее время ему все реже приходилось ходить этим путем. Освещенные светло-голубым и желтым светом вывески магазинов ярко сверкали сквозь продолжающий сыпать снег, но Соколов не смотрел на них – он их знал наперечет.

Из глухих подворотен тянуло запахом кислой капусты, смешавшимся с запахом сырой штукатурки и мочи – ему знаком этот «аромат», сейчас почти неощущаемый из-за зимы, но все же неистребимый.

Он завернул в распахнутые ворота монастыря, не закрывающиеся вот уже семьдесят лет. Затем ему пришлось осторожно ступать по отлогому подъему, вымощенному скользким, обледенелым булыжником и ведущему к церкви. Падающий снег мешал видимости, хотя сам снег и заставил вечер немного посветлеть. Но он знал эту церковь, знал каждый камень, даже не видя его. Теперь церковь объявлена государственным архитектурным памятником. А в дни его детства ее использовали как своего рода карьер, где выламывали камни, чтобы подпереть покосившиеся жилые дома, в которые переделали монашеские кельи, встроенные в монастырскую стену с внутренней стороны. Потом «карьер» прикрыли, а жилье стало рушиться еще быстрее, чем прежде. И куда только катится мир? Спасают руины древних церквей, в то время как разбиваются вдребезги судьбы живых людей…

«В мое время…» Кажется, с тех пор прошла целая вечность. А он все еще живет. И даже все еще не чувствует себя пожилым.

Павел Федорович Соколов, ныне полковник госбезопасности, родился в 1930 году в Москве. Его отец был большевик, дослужившийся в правительстве до поста заместителя народного комиссара легкой промышленности. Павел не помнил матери, которая умерла от лихорадки, когда ему было всего два года. Родился он в коммунальной квартире, встроенной в стену старого Рождественского монастыря. Впоследствии его отец мог бы получить более комфортабельное жилье, но не захотел отрываться от рабочих: чем я лучше их?

По соседству жила одинокая женщина, учительница музыки Вера Степановна. Они пользовались общей кухней. Хотя Вера Степановна никогда не была замужем, у нее была дочь Ольга. Павла и Ольгу водили в один и тот же детский сад. Вера любила Павла и присматривала за ним по вечерам, пока отец был на работе. В редкие дни, когда тот приходил домой пораньше, все они собирались на кухне. Вера пекла блины и рассказывала о детях, учившихся у нее в школе. Отец Павла считал, что его сыну полезно послушать разговоры взрослых.