Московские коллекционеры - [38]

Последним его подвигом является покупка двух декоративных панно Матисса, которые возмутили прошедшей осенью весь Париж… Этот подвиг доставил Щукину особенно много страданий… Теперь он уже и не раскаивается в своем дерзком шаге, но пуще прежнего косятся на него приятели и знатоки, и даже многие его обычные сторонники только разводят руками и недоумевают» (курсив мой. — Н. С.). Все-таки Александр Бенуа обладал несомненным талантом арт-критика — не случайно его «Художественными письмами», которые публиковала газета «Речь», зачитывалась в начале века молодежь. Рассказ А. Н. Бенуа о «щукинском подвиге» появился в «Речи» в феврале 1911 года. Матисс, писал Бенуа, пытается решить проблему «новой стенописи, новой декоративной живописи… живописи виртуозной и прекрасной, цельной, радующей и понимающей душу, воздействующей одним бегом и ритмом сплетающихся линий и одним звоном красок».

«Я был сегодня у Щукина… Нужно ли говорить, что при частом посещении лучшие вещи не проигрывают нисколько — напротив, на них хочется смотреть без конца — например, на "Завтрак" Клода Моне, на "Натюрморт" Сезанна, на вещи Гогена. Но что особенно поразило, увлекло и захватило нас, что было торжественным, полным заключительным аккордом — это новая фреска Матисса — "Хоровод", — написал сестре потрясенный увиденным молодой скульптор Борис Терновец. — Я был буквально опьянен ею: на синем фоне несется хоровод женщин… Если стоять в полутемной комнате рядом и слегка прищурить глаза — получается что-то фантастическое, сказочное, все оживает, движется, несется в диком неудержимом порыве. Это лучшее из того, что создано Матиссом, и, быть может, лучшее из того, что вообще дал пока XX век. Это не живопись (ибо здесь нет формы), не картина — это иной род декоративно-монументального искусства — в тысячу раз сильнейший и потрясающий».

Сергей Иванович поместил картины на лестнице, начало которой скрывалось под массивной аркой (все перекрытия старинного дома были сводчатыми). На площадку, где висел «Танец», можно было попасть, миновав первый марш. Сергей Иванович рассказывал потом, что своим «воздушным движением» «Танец» помогает «легче всходить по ступенькам» и как бы «возносит» его наверх. «Музыка», наоборот, как бы останавливала движение. Панно висели под углом друг к другу, и хорошо разглядеть их можно было, лишь стоя на площадке второго этажа. «Эффект неплохой. К несчастью, вечером, при электрическом освещении, синий сильно меняется. Он становится почти мрачным, почти черным, — сообщал Щукин Матиссу. Вечерами панно действительно больше напоминали гобелены или фрески.

«Я начинаю с удовольствием смотреть на ваше панно "Танец", что касается "Музыки", то это придет», — осторожно писал Щукин Матиссу. «С картиной жить надо, чтобы понять ее. Год надо жить по меньшей мере. У меня самого бывает: иного художника несколько лет не признаешь. Потом открываются глаза. Нужно вжиться. Очень часто картина с первого взгляда не нравится, отталкивает. Но проходит месяц, два — ее невольно вспоминаешь, смотришь еще и еще. И она раскрывается», — рассказывал Сергей Иванович корреспонденту газеты «Русское слово».

«Поймешь и полюбишь». Бенуа был прав: полюбить доставившие владельцу столько страданий «Танец» и «Музыку» было подвигом. Князь С. А. Щербатов, принадлежавший к числу откровенных противников «невыносимых по наглости вещей» Матисса, вспоминал, как Сергей Иванович жаловался, что, оставаясь наедине с картинами, ненавидит их, борется с собой, чуть не плачет, ругает себя, что купил, но с каждым днем чувствует, как они все больше и больше «одолевают» его. Такое с Щукиным случалось нередко. Впервые видя картину, он испытывал необъяснимое возбуждение: появление знакомого чувства нервной дрожи заставляло брать вещь не раздумывая. «Мы посмотрим на любой рисунок, картину и не можем сразу определить, но чувствуем — настораживаемся», — говорил Дмитрий Иванович о присущем братьям Щукиным коллекционерском «нюхе».

Только потом, оставшись с полотном один на один, Сергей Иванович начинал искать причину, заставившую сделать подобный выбор. Привыкать к картинам порой приходилось долго и трудно. Крайне редко это не удавалось вовсе. От панно Пюви де Шаванна, купленного в минуту душевной слабости, Щукин, кстати, отказался и сменял «Муз» на матиссовскую «Девушку с тюльпанами», потеряв на сделке с Бернхемами больше десяти тысяч франков.

«Матисс для меня выше, лучше и ближе всех… Ведь у него праздник, ликование красок…

— Пойдемте сюда! Пойдемте! — воскликнул Щукин и побежал куда-то через комнаты… Он распахнул дверь на внутреннюю лестницу и отступил в глубину полутемной комнаты… — Смотрите! Отсюда, из темноты смотрите!

Мы глядели на панно Матисса над лестницей. На ярко-зеленой земле, под ярко-синим небом кружились, сцепившись, обнаженные ярко-красные человеческие фигуры.

— Ну, смотрите! — вдохновенно говорил хозяин. — Какие краски! Лестница освещена этим панно. Правда ведь?» [53]

Зрелище матиссовских «Танца» и «Музыки» потрясало. Однажды увидев, забыть их было уже невозможно. «Внизу, в передней, был ливрейный швейцар, а поднявшись по лестнице на второй этаж, сразу же "ошарашивал" Анри Матисс. По тем временам это было столь необычно, что даже мы, люди искушенные, приходили в волнение. Так были смелы и необычны панно Матисса: круг скачущих красно-желтых юношей на красивом голубо-синем фоне. Ну, конечно, и формы этих голых тел далеки были от форм "академических"… Теперь это все стало как-то обычно и даже иногда скучновато, ну а тогда в богатой, морозной, красивой Москве с чудесными пятничными щукинскими обедами, с ливрейным швейцаром — Матисс такой контраст, как сильнейший перец действовал», — вспоминал в середине тридцатых С. А. Виноградов.