Московские коллекционеры - [122]

В такой ситуации Цветкову с Голицыным требовалось перетянуть на свою сторону кого-то из Третьяковых. На их уговоры поддалась вдова Сергея Михайловича («Ко мне приставали: там делаются такие безобразия, вступитесь хоть вы. Ну и вступилась», — потом оправдывалась она). В апреле Елена Андреевна написала открытое письмо, после которого Думе не оставалось иного выхода, как поставить вопрос о пересмотре Положения об управлении галереей. Одновременно истекал срок полномочий Совета. Перевыборы были назначены на 10 июня. «Художественная Москва волнуется: И. С. Остроухов отслужил свои пять лет; предстоят выборы и намечен серьезным конкурентом ему — Вишняков, такая, с позволения сказать, свинья в искусстве, что просто ужас. Выбирают гласные…» — сообщал последнюю московскую новость Николай Андреев приятелю, скульптору Владимиру Домогацкому. Сам он искренне переживал за Остроухова, которому был обязан большинством выгодных заказов, начиная с барельефа для фасада галереи и кончая памятником Гоголю.

Кандидатура И. С. Остроухова, как и предполагал Андреев, была забаллотирована (главный аргумент против — слишком большие траты на приобретения). Вместо него в Совет попадает гласный Думы Н. П. Вишняков, так что перевес теперь оказывается на стороне консерваторов. Кто-то из журналистов так прямо и написал: не выбрав в члены Совета Третьяковской галереи Остроухова, Дума фактически упразднила Совет. «Если можно и должно бороться против того крайнего большинства, которое составляет в Совете галереи г-жа Боткина, гг. Остроухов и Серов, то еще больше надо бороться против усиления партии г. Цветкова. Пусть то крайнее большинство ошибается в своих вкусах и взглядах, но оно имеет все-таки то преимущество в стремлении к новизне, к чему-то свежему, смелому. И. Е. Цветков давно олицетворяет рутину. Это стоячая вода. Один И. Е. Цветков хорош в Совете галереи как противовес крайности, как умиряющее начало. Но вооружить… силой большинства, дать ему единомышленников, значило бы совсем погубить галерею, повести ее к крайней отсталости…» — писал автор статьи «Обновление Совета Третьяковской галереи» в «Новостях дня». Но каяться и называть свои прошлые выступления «вздорными», говоря, что галерея понесет невосполнимую утрату, если И. С. Остроухов не будет избран в Совет, уже было поздно.

«Ведь испортить галерею можно в один год, а потом десятки лет не исправишь. Как… спасти дело, которое без вас неминуемо погибнет?» — переживал Дягилев. «Дорогой Илья Семенович, с горестью узнал вчера о произошедшем в Москве. Признаюсь, никак не ожидал. Я был совершенно уверен в твоем избрании. Не пойму, в чем тут дело — неужели господам гласным не известна твоя заботливость (истинная) по отношению к галерее? — писал Остроухову из Финляндии Серов. — Что же это, интрига, или же покупки наши крайнего направления (по их мнению, исключительно твои)? Да, чувствую — для тебя это горе. Спрашивается — что же теперь делать нам… Ты убедительно просишь в видах галереи — не выходить, но выйти придется…

Летние треволнения расшатали нервы, и Илья Семенович отправился приводить себя в порядок в Биарриц, где из года в год проводил с женой начало осени. «С нами Александра Павловна и ее девочки. Погода райская. Купаться мне позволили. И я очень счастлив. На днях бой быков с Мазантини, — описывал Остроухов свое житье-бытье Серову. Июньское поражение он кое-как пережил и теперь продолжал давать руководящие указания как стороннее лицо. — Не подумай, что во мне говорит озлобление или другое дурное чувство, ей-богу, говорю это только в интересах галереи: ко всякому предложению Цветкова (и, конечно, Вишнякова, его альтер эго)… относись отрицательно и только по самом внимательном анализе, если найдешь нужным, соглашайся с ним — это прямой антихрист в деле П. М…Нет, опять я начинаю нервничать… Прости».

Все, чем Остроухов занимался с таким упоением, отошло «вражескому лагерю». Даже экспозиция икон и та попала в руки Цветкова, у которого достало смелости «представлять комнату с иконами, давая свои объяснения». Серов писал в Биарриц, что имел удовольствие познакомиться с господином Вишняковым (художником-любителем, как и Остроухов — учеником А. А. Киселева и вдобавок обладателем коллекции минералов — без подобных совпадений в нашем повествовании никуда не деться), который высказал надежду сойтись с ним во вкусах, «вообще заискивал, развеселый и разбитной, шустрый старикашка». Поправляя здоровье то в одном, то в другом французском санатории, Илья Семенович держал руку на пульсе, ревностно следя за происходящим в Лаврушинском, тем более что там остался помощник хранителя Н. Н. Черногубов, получивший это место благодаря его протекции, да и переписка с Александрой Павловной не прекращалась ни на день. «Галерея, действительно, наичувствительнейшая струна в его, так сказать, душе», как выразился Серов. Не проходит и нескольких месяцев после «изгнания», как Остроухов уже начинает строить планы на возвращение. Недовольство общественности действиями нового Совета, да и самой системой управления галереей, которое более не представляется совершенным, ему только на руку.